Издательство: Алгоритм-Книга; 2010 г., 304 стр.
В декабре минувшего года, немного не дожив до девяносто шести лет, умер Владимир Бушин, человек-эпоха, связавший времена – от первых послеоктябрьских лет до… скажем пока – явно пред-послепутиноидных.
Иначе, но похоже старший его коллега, поэт Леонид Мартынов, четыре десятка лет назад связал своей, запечатлённой в книгах, жизнью революцию ещё 1905 года – и фактически предперестроечный 1979-й.
Объём сделанного Владимиром Бушиным – фронтовиком, писателем, публицистом, поэтом, коммунистом – огромен, ещё больше значение сделанного. По словам Дарьи Митиной:
«Бушин легко встаёт в один ряд с Герценом, Чернышевским, Писаревым, Добролюбовым. Без шуток»
Не поспоришь особо, – и как тут сразу не вспомнить, что Николай Добролюбов был и остался одним из интереснейших поэтов своего времени, пусть это и, внешним образом, перекрыто публицистикой.
Итоговая книга стихов Владимира Бушина – она опубликована здесь полностью – названа подчёркнуто узнаваемой строкой Андрея Платонова: «В прекрасном и яростном мире…»
(Есть такой приём; вспомним, что «Кавказских пленника» в русской литературе позапрошлого века было минимум три – пушкинский, лермонтовский и толстовский.)
Хотя многие ли скажут так про нынешний мир? Разве он тянет на эпитет «прекрасный»? Яростный? – тоже не про него: оголтелости в нём хватает, а вот ярости, по смыслу предполагающей благородство…
Но название не выглядит ни натянутым, ни тем более случайно-«красивым». Особенно когда познакомишься с книгой подробней.
Поступаться прекрасным и яростным миром Владимир Бушин, помнящий его таким, знающий, что мир может и должен быть таким – не желает. И работает на то, чтобы мир снова увидели и яростным – и прекрасным не только в книгах, не только в искусстве вообще.
Поэтому стихотворения бушинской книги похожи на ряд простых, но надёжных капканов, поставленных на ложь, фальшь, недо- и непонимание важного. И исключения редки. В этом тоже есть сходство с Леонидом Мартыновым, хоть младший аскетичней и тематически, и образно-стилистически, приближаясь в этом скорее к Ярославу Смелякову.
«Политики», «идеологии» в книге, кстати, меньше, чем можно было бы предположить.
Есть, разумеется, про 1993 год с хрестоматийным уже «Кто заменит меня?» (чаще вспоминаемым как «Я убит в Белом Доме»).
Есть гневный стыд за абсурдно-«идейные» фортели вокруг имён и вещественной памяти Ленина и Сталина.
Есть прямые оценки позорно-характерных персон вроде Чубайса, Медведева etc. И есть благодарные строки о тех немногих, кем можно гордиться без натяжек – как генералом Рохлиным...
И, конечно же, есть Великая Отечественная, внесшая в известнейший суворовский афоризм такое уточнение:
«Тяжело в ученье, ребята,
Но ещё тяжелей в бою!»
И есть выстраданное понимание: не ждите даже от величайших революций автоматического и гарантированного торжества всего хорошего над всем плохим, революция – локомотив истории, а не Емелина печка!
Но больше, чем можно было бы предположить – в книге способности и готовности понять и слабость, и заблуждение. Не для очередного подтверждения, что «ни одна блоха не плоха» и т.д. и т.п., а чтобы напомнить: «понять» не = ни «простить», ни «согласиться».
Уже в третьем стихотворении книги эпиграфом взяты строки младшего бушинского коллеги, Владимира Соколова:
Я устал от двадцатого века
……………
Я давно уже не человек…
А взяты для того, чтобы дать внешне спокойный ответ привычным, увы, самообрушению и всекапитуляции, столь же привычно списываемым на «трудные времена»:
…Ничего иного тут не жди,
А наскреби терпенья по сусекам
И, зная всё, сквозь этот ад иди
И до конца останься человеком.
Много в книге о русских поэтах-классиках.
Бушинская панорама русской литературы отчётливо, даже подчёркнуто пушкиноцентрична. Что, в общем, ожидаемо, – не в ущерб тем, о ком он (в стихах) вспоминает реже.
За появлением эпиграфа, скажем, из Осипа Мандельштама хорошо просматривается далёкое от застарело-салонно-шаблонного понимание и этого поэта.
Не меньше в книге о собратьях по цеху и о себе. Кое-что очень полезно узнать и запомнить.
Например, «казус Михаила Дорофеева», поэта, беспечно отмахивавшегося от того факта, что его чтят враги: дескать,
Мы презирать не в праве флоксы
За то, что Гитлер их любил…»
С цветов и спроса нет, но с человека – иначе. А если человек ещё и поэт – особо иначе: ему как минимум есть над чем задуматься... Владимир Бушин отвечает продуманно и оправданно-максималистски:
…Я поэтов чту иных:
Рылеев, Лорка, Маяковский –
Враги уничтожали их.
Неожиданно немало в книге и «чистой лирики», изредка – идиллической, куда историческим бурям и политическим болям не прорваться и даже не просочиться.
Но и там мысль/чувство будоражат напоминания, как всё бывает непросто и неожиданно на тех участках сердечных фронтов, где, казалось бы, всё яснее ясного и привычней привычного. Подумай, в общем, читатель, прежде чем рубануть сплеча…
Стоит привести целиком стихотворение «Соперник», посвящённое «Тане из «Берёзки» (это может быть и магазин, и хореографический ансамбль; что ж, небольшая загадка украшает новеллу в четыре четверостишия).
О, как я тяжко ревновал!..
Мутился взор, мутился разум,
И страх и злость за валом вал
Меня окатывали разом.
– Да перестаньте же глупить! –
Смеялись вы. – Он друг мой лучший.
А мне горшки хотелось бить,
Когда бы подвернулся случай.
…Но вот вчера услышал я,
Что умер мой соперник грозный.
Как тяжела вина моя,
И как раскаяние поздно!
О, если б мог я знать тогда,
То злой, то горький, то печальный,
Что вы – весенняя звезда,
Чей свет ему уж свет прощальный.
А ещё Владимир Бушин как поэт-переводчик откроет читателю имена, которые ему вряд ли до того были известны. Поэтому называть заранее их не будем, дабы не умалять читательского любопытства...
Вячеслав Горбатый
https://pobedim.su/derjava/user/user_contact.php?3963
Владимир Бушин
В П Р Е К Р А С Н О М И Я Р О С Т Н О М М И Р Е . . .
«Я был молодым и бессмертным…»
«Вы видели, как сквозь асфальт порой…»
«Порой меня пронзает ощущенье…»
«Нельзя включить воспоминания…»
«Когда мне снится-вспоминается…»
«Ты всего на три года моложе меня…»
«Рдел закат причудливо и яро…»
«Я не звонил дней десять матери…»
Только и всего. Из Кичибека Мусаева
На банкете русского национального банка
НАШИ СКОРБНЫЕ ДУШИ НАД РОССИЕЙ ПАРЯТ
В день, когда проснётся Гулливер
«Начинался июнь. Всё сверкало, цвело…»
«Вы так явились, как в ненастье…»
«Средь буйных пошлостей курортных…»
«Ты в разговор вступала смело…»
«О, дивное застолье в Коктебеле!..»
«Схватил фотограф то мгновенье…»
«О, как внезапно вы исчезли!..»
МЫ ЖИЛИ ТОГДА НА ПЛАНЕТЕ ДРУГОЙ
«Есть в России славный город Севск…»
«В последний раз как никогда вы были…»
СЛЁЗЫ ЛЮДСКИЕ… О, СЛЁЗЫ ЛЮДСКИЕ…
«Если смысл давно минувших дней…»
ИЗ ПОЭЗИИ НАРОДОВ СОВЕТСКОГО СОЮЗА.
«Взгляд, что ты бросила украдкой…»
«К твоему наклонясь изголовью…»
Сон солдата, вернувшегося с войны
«Шла женщина с ребёнком на руках…»
«Я два часа вчера был подле вас…»
«Мой мир был, как сирень, лиловым…»
«Моих стихов уже не ждёте вы…»
Таких в долгой жизни я много видал.
С дней юных законом их стало:
Если России не всё ты отдал,
Значит, отдал ты мало.
Пусть ты и честно, и праведно жил
И хлеб зарабатывал потом,
Но если не всё для страны совершил,
Считаться не смей патриотом.
К спасению путь во веки веков
Был жёстким, кровавым и узким.
А ты, коль за Родину в бой не готов,
Не смей называть себя русским!
Красновидово, 31 декабря 2009
«Я был молодым и бессмертным…»
Я был молодым и бессмертным,
Я спорил бесстрашно с судьбой,
И знал я победы и жертвы,
И звал я других за собой.
Шли годы… Какие удары
Пришлось отражать нам в бою!
Теперь я и смертный, и старый,
Но там же, где прежде, стою.
Сентябрь 2009
А.И. Цветаевой
Я устал от двадцатого века
…………….
Я давно уже не человек…
Владимир Соколов
Весь этот мир –
от блещущей звезды
До малой птахи, стонущей печально,
Весь этот мир
труда, любви, вражды,
Весь этот мир
трагичен изначально.
И ничего иного тут не жди,
А наскреби терпенья по сусекам
И, зная всё, сквозь этот ад иди
И до конца останься человеком.
Коктебель, январь 1974
Карьерными, хитрыми их делало время –
время интриг, авантюр, подсиживания…
Андрей Дементьев. «Прошлое и будущее». «ЛГ», 28.4.04
Всё оправдать на свете можно.
Не падай духом ни на миг!
Одно лишь, милый, безнадёжно –
Рассчитывать на черновик.
И путь свой не рисуй превратно:
Нас время, дескать, так вело.
Ты знал, что жизнь – единократна,
И всё в ней сразу – набело.
«Завтра», № 15, март 1994
Люди есть – как солнца. Свет их льётся
И тепло от них – во все края.
Пушкин был таким. Таким был Моцарт.
Как хотел таким же быть и я!
Люди есть – как луны. Свет их ярок,
Но не свой он, а у солнца взят.
Господи, пошли такой подарок!
Даже и ему я буду рад.
Но –
есть люди-камни
среди прочих.
Здесь тепла и света не проси.
Если только можно, авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси!
Июль 1974
Вот этот камень, что в руке держу,
Старей меня на множество столетий.
И я свой круг по жизни завершу,
А он ещё останется на свете.
Он много видел на веку своём:
Бунты, пожары, язвы моровые,
Как в засуху дымился окоём,
Как по Земле прошли две Мировые.
Всего и не припомнить. Но ничто –
Ни страх, ни боль, ни голод – не задело.
Всё проходило, как сквозь решето.
Не знал он слова, и не знал он дела.
А если б в нём душа жила хоть час,
И если бы с людьми ты пообщался,
Ещё вопрос, кто первым бы из нас
С юдолью этой горькой попрощался.
«Литературная Россия», 27 августа 1976
В революции, казалось раньше мне,
Рушится лишь зло да мертвечина,
Гибнет в очистительном огне
То, чему назначена кончина.
А здоровых и живых ветвей
Не коснётся пламя революций…
Я не знаю, стал ли я умней,
Но ту мысль
теперь
считаю куцей.
Жизнь прожив в раздумьях и труде,
Разглядел я просветлённым взглядом:
Зло с добром соседствуют везде,
Мёртвое с живым повсюду рядом.
Гагры, октябрь 1977
Я жил во времена Советов.
Я видел всё и убеждён:
Для тружеников, для поэтов
Достойней не было времён.
Я жил в Стране Социализма,
Я взвесил все её дела
И понял: никогда Отчизна
Сильней и краше не была.
Я жил во времена Союза
В семье несметных языков,
Где дружбы дух и братства узы
Страну хранили от врагов.
Я жил в эпоху Пятилеток
И был голодным иногда,
Но видел я – мой глаз был меток, –
Нам светит горняя звезда.
Что ж, ошибались мы во многом,
Но первыми прорвали мрак.
И в Судный День, представ пред Богом,
Мы развернём
наш Красный Флаг.
«Правда», 22 января 1999
(Из Шалвы Цвижбы)
Когда ты видишь стаю журавлей,
Плывущую в осеннем небе к югу,
Ты не печалься, ты их не жалей,
А пожелай удачи им, как другу.
Их ждут пространство, ветер и гроза,
И скудный корм, тревожные ночлеги,
И молнии сверкание в глаза,
И хищников внезапные набеги,
И яростно по спинам бьющий град,
И страх такой, что крылья каменеют…
Но через столько терний и преград
Пробиться они всё-таки сумеют.
А дело в том, что, тягостных оков
Слепого почитания не зная,
Меняет в срок уставших вожаков
Летящая к заветной цели стая.
В свой звёздный час победы и удачи,
Когда преграды все сокрушены,
А ты твердишь: «И не могло иначе!» –
Взгляни-ка на себя со стороны.
И в день, когда ты проиграл сраженье
И ниц лежишь, стеная и скорбя,
Вновь напряги своё воображенье, –
Со стороны взгляни-ка на себя.
Когда в грехе ты уличишь собрата
И кто-то крикнет яростно: «Распни!»,
А он молчит, моргая виновато, –
Ты на себя со стороны взгляни.
Ты можешь пить вино и веселиться
В кругу друзей, что так тебе верны,
Но если рядом будут слёзы литься, –
Взгляни-ка на себя со стороны.
Случись, в любви возвышенной и страстной
Ты станешь клясться, вовсе не любя,
А лишь затем, что был денёк ненастный, –
Со стороны взгляни-ка на себя.
Взгляни со стороны на все деянья,
Ни одного поступка не забудь.
И под парчой иль шёлком одеянья
Проступит их доподлинная суть.
Народ умеет примечать.
Насквозь он видит нас любого.
На всём стоит его печать –
От революции до слова.
Он дал прозванья-имена
Не только войнам да владыкам,
Но и цветам, сортам вина,
Дождям, ветрам, звериным крикам.
Не только рекам, городам,
За облака ушедшим горам,
Но даже мошкам и кротам,
Былинкам даже под забором.
И ты хоть прячься век в избе
Иль рвись в просторы мирозданья,
Как и всему, он и тебе
Найдёт достойное прозванье.
Я где-то слышал древнее преданье:
Зверей и гадов, птиц и рыб создав,
Не стал им Бог придумывать названья,
А первочеловеку дал заданье,
Решить, кто лев, кто кролик, кто удав.
И вот предстали все перед Адамом,
Неробким и сметливым мужиком.
– Что ж, – он вздохнул, –
я всем названья дам им. –
И начал: – Ты вот будь гиппопотамом,
Ты – зайцем, ты – верблюдом, ты – жуком.
Адам трудился целый день до пота,
На перекуры время не терял,
Из крайне непонятного чего-то
Он делал соловья иль кашалота,
А Бог смотрел да ручки потирал.
Уж он-то знал, Всевидящее Око,
Назвав орлом – орла, змеёй – змею,
Адам весь мир преобразил глубоко.
И хаос кончен с этого лишь срока,
Мир завершённость получил свою.
Он знал и то, Владыка Всемогущий,
Что волен мир создать, предать мечу,
Построить ад, разбить Эдема кущи,
Но дать названье всякой твари сущей
Лишь человеку было по плечу.
«Вы видели, как сквозь асфальт порой…»
Вы видели, как сквозь асфальт порой,
Его пронзая, лезет стебелёчек?
Где силы взял для подвига герой?
Ведь не ракетчик, не танкист, не лётчик.
Мне моего нешустрого ума
Загадку разгадать вполне хватило:
Его ведь кормит мать-земля сама,
А сверху тянет аж само светило.
Я думаю, и Путин в свой черёд
Любые стены прошибал легко бы,
Когда бы опирался на народ,
А сверху прокурор следил бы в оба.
Красновидово, 2010
Как всё живое, и слова,
Увы, стареют и болеют.
Те – на ногах стоят едва,
У этих бороды белеют.
И смерть грозит словам порой,
Но у любой на свете нации –
На Волге, Рейне, за Курой –
Есть средства их реанимации.
Вот, кажется, сейчас умрёт:
Ни пульса, ни дыханья нету.
Но вдруг – нежданный поворот,
И вновь пошло гулять по свету.
Взять слово «патриот». Кажись,
При Ельцине сыграло в ящик,
Но вот опять шагнуло в жизнь.
И это лишь один образчик.
Предостеречь хочу я всех,
Словам, пророчащим забвенье:
Опасно брать на душу грех
Насильственного погребенья.
Из Кичибека Мусаева
Мне кажется, когда редеет мгла
И солнце тихо отверзает вежды,
Оно не только света и тепла,
Оно полно и веры и надежды.
Начав очередной рабочий день,
Светило так неистово мечтает,
Что в наших душах всех пороков тень
К исходу дня в лучах его истает.
Но видит солнце к вечеру с тоской,
Что в этом мире всё, как утром было,
И, покраснев за грешный род людской,
За горизонт спускается светило.
Пока мы спим и на земле темно,
Оно клянёт нас выше всякой меры.
Но час приходит – и встаёт оно,
Как и вчера, полно надежд и веры.
В. В. Лебедеву, космонавту,
дважды Герою Советского Союза
Не обвиняй меня, Всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мрак земли могильный
С её страстями я люблю.
М. Лермонтов
Что делать! И меня таким создали
Отец и мать, потом – судьбы рука:
Не снятся мне космические дали
И не влечёт меня за облака.
Всегда я вижу солнце восходящим
Не из глубин без края и конца,
А из-за той давно знакомой чащи,
Пронизанной руладами скворца.
Да, у меня земные представленья,
Я весь в плену земных забот, страстей,
И снятся мне земные сновиденья
Без нынешних космических затей –
Не путь в огнях сквозь дали мирозданья,
А как в Мосальске выжил под огнём,
И друг мой, не вернувшийся с заданья,
И скорбь моя, и боль моя о нём,
Не старты звездолётов на рассвете,
Не красота пейзажей неземных,
А мать моя, жена моя и дети,
Тревога и ответственность за них.
Пусть говорят: бедно воображенье!
Я от таких упреков не бегу,
Да, чувствую земное притяженье
И ничего поделать не могу.
Оно твердит, исполненное веры,
Что внуки наши через много лет
Простят нам неосвоенность Венеры,
Но не простят оставленных им бед.
И потому оно с восторгом бьётся
При виде не Сатурнова кольца,
Не пропастей вселенского колодца,
А редкого счастливого лица.
Нет, не завидуйте тому,
Кто так удачлив и беспечен,
Кто – это видно по всему –
Печатью баловня отмечен.
Чьё имя на устах у всех,
Кого все беды обходили,
Кто будто и не знал помех
Там, где другие слёзы лили.
Кто так шагает широко,
Кто так безудержно хохочет,
Кому так дышится легко,
Кому доступно всё, что хочет.
Так не завидуйте же – грех! –
Весёлым, смелым и свободным.
Тем паче, что любой успех
Бог облагает подоходным.
Характер виден всюду и везде –
На воздухе, на суше, на воде,
В застолье, в путешествии, в труде,
В отчаянье, в богатстве, в нищете,
В печали, в ликовании, в беде.
Характер обнаружится всегда –
Когда мы ждём решения суда,
Когда мы умираем от стыда,
Когда мы воскресаем иногда,
Когда мы тащим рыбку из пруда.
Характер проявляется во всём –
И в том, как мы кого-нибудь спасём,
И в том, как лишь присутствует при сём,
И в том, как свою курочку пасём,
И даже в том, как ложку в рот несём.
Каких ни навыдумывай затей,
А суть свою не скроешь от людей.
Ирине Ермаковой,
русской парижанке
Мои друзья объездили весь свет.
Кто в Риме был, кто в Лондоне, кто в Дели…
Кто в Кордильерах свой оставил след,
Кто изучил все шведские отели.
Они твердят: «Как много красоты,
И как она разнообразна в мире!
Жаль, что её не часто видел ты.
И взгляд, и дух твой сделались бы шире».
– Вы правы, – отвечаю я друзьям, –
Завидую. Готов и я помчаться,
Чтоб посмотреть на пальмах обезьян,
Чтоб на волне карибской покачаться.
Да, я поеду! Но успеть бы мне
Налюбоваться вдоволь той берёзкой,
Что так дано видна в моём окне
Во всей красе сердечной и неброской.
Да, я готов! Но только мне бы вот
Наслушаться и жаворонка вволю,
Когда он сыпет серебро с высот,
А ты идёшь, лицо подняв, по полю.
Да, я собрался. До свиданья, Русь!
Билет, Ирина, до Парижа – сколько?..
Вот только на Непрядву нагляжусь,
Вот только ширью русской надышусь…
Вот только я… Вот только бы… Вот только…
1
Молчание бывает громогласно.
Когда за ним достоинство и честь,
Оно гремит возвышенно и страстно
И нечто в нём магическое есть.
Известно это всем с давнишних пор.
Вот так молчал когда-то Томас Мор.
2
Я спокойно гляжу в эти злобные лица.
Отвечать? возражать? с ними спорить? – Зачем?
От пощечины словом
Можно словом укрыться,
От молчанья хлыста не укрыться ничем.
«Порой меня пронзает ощущенье…»
Порой меня пронзает ощущенье,
Что без моей любви к ней и труда
Земли остановилось бы вращенье
И солнце закатилось навсегда;
Что я один за жизнь Земли в ответе
И кое-что мне сделать удалось.
Лишь потому и солнце ярко светит
И не скрипит пока земная ось.
Вадиму Тарханову, однокласснику и другу
Как много средств передвижения
Век современный дарит нам!
Мы без большого напряжения
Сегодня – здесь, а завтра – там.
Совсем не то, что в пору бричек,
Возков, кибиток да карет –
Как нет у нас тех дней привычек,
Так скоростей тех жалких нет.
Сверхзвуковые самолёты,
Сверхскоростные поезда –
И никакой-то нам заботы,
И никакого нам труда!
Вот мать проведать вы решили
Или старинного дружка –
В трамвае ли, в автомобиле
Дорога к ним проста, легка.
Доступно всё, и всё в избытке,
Пути надёжны и прямы,
Но те, что ездили в кибитке,
Не чаще ль виделись, чем мы?
Март 1978
Как суетятся ныне люди!
Дела и время гонят их.
И потому поспешно судят
Они частенько о других.
Сосед меня считает злюкой,
Один знакомый – гордецом,
Другой сосед – ходячей скукой,
Другой знакомый – наглецом.
Кто прочит мне удел мессии,
А кто шипит: «Он хулиган…»
Кто – «Первое перо России!»,
А кто – «Последний графоман!».
Прости сумбур им этот, Боже,
Коль сам язык всем нам и дал.
– Прощаю, – Бог сказал, – но все же
От многих я не ожидал.
Когда я на вселенском торге
Явился вдруг вослед другим,
Ото всего я был в восторге,
И кошелёк мой был тугим.
В товарах пёстрых по лабазам
Я взоры нежил и купал,
И что не мог покинуть глазом,
То, не торгуясь, покупал.
Мне медный таз казался солнцем,
Над мишурой я сладко млел,
И не стоял я за червонцем,
И четвертных я не жалел!
Набил я короб необъятный
И вроде счастлив был вполне,
Но вдруг заметил: в путь обратный
Пора с той ярмарки и мне.
И вот бреду… А что ж покупки?
В их суть я наконец-то вник:
Те – слишком грубы, эти – хрупки,
А третьи – чёрта ли мне в них!
Теперь все цены я сверяю
С веленьем сердца и ума,
И всё ненужное – швыряю.
Бери, кто хочет, задарма!
И уж отныне не позволишь
Себе покупку просто так:
Ведь в кошельке моём всего лишь
Последний тёртый четвертак.
Для какого дела я родился?
Для какого часа или дня?
Может, с ними я уже простился?
Может, они ждут ещё меня?
Не была ли делом тем причастность
К грозным и победным дням войны,
Когда мы смертельную опасность
Отвели всем миром от страны.
Не был ли тем делом сад вишневый,
Что я сам взрастил и берегу?
Иль – всего сочувственное слово,
Сказанное бывшему врагу?
Не был ли тем часом час рассвета,
На Непрядве встреченного мной,
Когда понял вдруг, что нет ответа
На загадку красоты земной?
Не был ли тем днём тот день прекрасный,
Когда встретил милую мою?
Или – тот, загадочный и властный,
Что велел мне: – Пой! Я дар даю.
А, быть может, это дело – песни,
Что я завтра радостно сложу?
Или где-то старичок безвестный,
Коего под локоть поддержу?
Может, это день и час, когда я
В будущем неведомо году,
Ни о чём уж больше не гадая,
За родную землю упаду?..
Ничего покамест неизвестно.
Не проста задачка, непроста!
Надо жить уверенно и честно.
Только смерть всё ставит на места
Хосе Нуньо, другу из Барселоны
О, годы! Что со мною сталось!
Очки, морщины, седина…
Неужто в самом деле старость
И чаша выпита до дна?
Но как же старость, если Моцарт
Теснит дыханье мне опять,
И сердце учащённо бьётся,
И, как ему, мне тридцать пять;
И если Лермонтова строки
Зовут меня на бой за честь,
На бой бесстрашный и жестокий,
И, как ему, мне двадцать шесть;
И если над судьбой Джульетты
Меня опять застал рассвет,
И я шепчу её обеты,
И мне, как ей, шестнадцать лет.
Как с утра у нас в подъезде
Только «Ох!» да только «Ах!»,
Все квартиры, все соседи
Словно на похоронах…
Подкатило ровно в десять
Грузовое к нам такси.
Не успели всё мы взвесить,
Как уж слышим: «Выноси!»
Ты ли это? Это Рая ль?
Ты ли это, чёрт возьми,
Отправляешься в Израиль
С малолетними детьми?
И выходит Рая Коган,
Грузит шкаф, диван, бельё…
Не судите слишком строго,
Люди русские, её.
Потому что Коган Рая,
Покидая отчий край,
Едет хоть и не из рая,
Но едва ли прямо в рай;
Потому что ей за сорок,
Два мальчишки-сорванца,
И удел их, право ж, горек:
Есть отец, и нет отца;
Потому что у Раиски
Блажь гнездится в голове,
Что альфонсы в Тельавивске
Совестливей, чем в Москве,
Что в земле обетованной
Разорвёт мытарства круг –
Там квартира с суперванной,
Там и суженый супруг…
Безотцовщину видали
Наши бабы столько раз!
Но отчизну чтоб кидали
Да с детьми – в чужие дали, –
Это видят лишь сейчас.
И, не зная, слаще ль, горше
Там им будет – «Ох!» и «Ах!» –
Плачут русские лифтёрши
О еврейских пацанах.
Зима была такой унылой
И беспросветно-затяжной,
Что всем казалось: с прежней силой
Не обновится мир весной.
Зима была такой тяжёлой –
Метели, вьюги, холода, –
Что думать о весне весёлой
Казалось дико иногда.
Зима была такой жестокой –
Тоска, хандра давили всех, –
Что о весне голубоокой
Мечтать казалось просто грех.
Но день пришёл – она настала
И прядь откинула с чела,
И, как обычно, заблистала,
И, как впервые, расцвела.
Апрель 1978
Прекрасно всё,
куда ни брошу взор –
Цветы, деревья, птичьи трели, небо,
Безбрежных далей манящий простор,
Волна, бегущая по полю хлеба.
Прекрасно всё,
что слышу – дальний смех,
Шуршанье листьев, лёгкий шаг любимой,
Шум детских нестареющих потех,
Свист крыльев птицы, пролетевшей мимо.
Прекрасно всё,
что ощущаю я
И рук, и тела каждым сантиметром –
Текучих вод прохладная струя,
Полдневный зной и дуновенье ветра.
Прекрасно всё,
что на душе сейчас –
Любовь, восторг, печаль, благодаренье…
Со мной и с вами было так не раз –
И всё-таки достойно удивленья!
«Нельзя включить воспоминания…»
Нельзя включить воспоминания,
Как телевизор или свет –
Тут бесполезны все старания,
Тут никаких рецептов нет.
Они приходят как бы сами.
Законы их сложны, тонки,
Но, уж явясь, идут за нами
Порой до гробовой доски.
«Когда мне снится-вспоминается…»
Когда мне снится-вспоминается
То, что я видел на войне,
Со мною иногда случается –
Кричу невольно я во сне.
Как я боюсь, чтоб этот крик
В твою светёлку не проник.
«Ты всего на три года моложе меня…»
Ты всего на три года моложе меня –
В нашем возрасте это пустяк.
Но меня опалило дыханье огня,
Хоть и ты уж давно не простак.
И тебе довелось натерпеться всего,
Тоже лиха досталось хлебнуть,
Только горьких прозрений пути моего
Не знавал и не знает твой путь.
Я тебе это вовсе не ставлю в вину.
Никому не судья, не кумир, –
Просто видел я
больше тебя
на войну,
На огромный и яростный мир.
Он в эту ночь уснуть не может,
Сосед мой, отставной майор.
Та боль его доныне гложет,
Тот гнев горит в нём до сих пор.
А если и вздремнёт усталый,
То уж в четыре-то часа,
Как по команде запоздалой,
Он вскочит и протрёт глаза.
И перед ним опять виденья
Того рассвета, дня того,
Когда свершилось нападенье
На землю милую его.
На пограничном полустанке
Их было горсточка людей,
И через них прорвались танки
На спящих женщин и детей.
Он будто слышал, как граница
Внезапно хряснула. А он
Мог лишь стонать да материться,
Последний расстреляв патрон.
Ему нет дела до масштаба
Чужой вины и в чём вина.
Просчёты Сталина, Генштаба
Он на себя берёт сполна,
Поскольку в том бою неравном
Остановить врага не смог
На направленье самом главном,
Что прямо к сердцу – на восток.
Те танки-псы да бомбовозы
Тогда побили всю братву…
И он сейчас глотает слёзы
Да шепчет: – А вот я живу…
Старик не верил в Бога сроду,
Но вот уже в конце пути,
Как Богу, молится народу:
Ведь ты всемилостив. Прости…
Коктебель, 1976,
«Сельская жизнь», 21 июня 1994
Всем, за Россию павшим, слава
И память скорбная вовек!
Их свято чтят и мать-держава
И каждый честный человек.
О всех нам не избыть печали
Средь будней, праздников и дел,
Но у того, кто пал в начале
Особый всё-таки удел…
Им, кто сражался в Бресте, в Орше,
В Смоленске, Вязьме, у Орла,
В земле лежать не всех ли горше? –
Им неизвестно, чья взяла.
Они не знают, удалось ли
Нам отстоять Москву зимой
И как и что там было после
Со всею Русью, всей страной.
И что с детьми? И что с женою?
Жива ли мать? И где отец?
Ещё пойдём ломить стеною
Или уже всему конец?..
Над ними годы проплывают,
Как многотонные суда,
Но ничего они не знают
И не узнают никогда.
Но без раздумий всё отдали,
Всё совершили, что могли
И, не колеблясь, прахом стали
Родной единственной земли.
Июнь 1974,
«Правда», 29 июня 1994
Осень сорок второго года.
Мы от фронта верстах в пяти.
Учат нас. Командиром взвода
Изверг – хуже не приведи.
Только зыкнет бывало: «Связью
Обеспечить КП за час!»
И бежишь, и ползёшь ты грязью,
И потеешь ты десять раз.
Как спасения ждешь отбоя.
Он нужней, чем хлеба кусок.
Только снова: «Тревога! К бою!»
Или – ночью-то! – марш-бросок.
С полной выкладкой, всё по форме.
Верст на двадцать – «Вперёд, братва!»
И не поят тебя, не кормят,
И душа в тебе чуть жива.
Вот и ноги совсем как вата.
А комвзвода – песню свою:
«Тяжело в ученье, ребята,
Но ещё тяжелей в бою!»
Кто-то раз ему брякнул: «Врете!»
Да и я считал, что брехня.
Но при первом же артналёте
Он от взрыва прикрыл меня.
«Правда», 29 июня 1994
Памяти Игоря Зайцева, Кости Рейнветтера, Володи Семёнова, Вали Андрусова, Фридриха Бука, Лени Гиндина, Толи Федотова и всех моих одноклассников по 437-й московской школе, не вернувшихся с войны.
Сорок четвёртый. Польша. Висла.
Мне двадцать лет. И как Вийон,
Я жизнь люблю сильнее смысла,
Сильней значения её.
Как все, хотел в живых остаться,
Без костылей прийти с войны,
Но, как нетрудно догадаться,
Я знать не мог ещё цены
Любви, испитой полным кубком,
Отцовства радостям простым,
Труду, смиренью и уступкам,
Ветвям черёмухи густым,
Неторопливым наслажденьям
Неспешного теченья дум,
Случайным нежным песнопеньям,
Тропе, что выбрал наобум…
Потом лишь это всё изведав,
Я оценить сумел вполне,
Что отдал на алтарь Победы
10-й «А» на той войне.
Май 1974, «Правда», 29 июня 1994
Н. Г.
Всё ближе заветная дата.
Я верю, что в этом году
Нелёгкой походкой солдата
К тебе на крыльцо я взойду.
На стук мой ты вскочишь с постели
И, дверь не прикрыв за собой,
К потёртой и пыльной шинели
Прижмёшься горячей щекой.
За долгие сроки разлуки,
За то, что пришёл из огня
Твои драгоценные руки,
Как прежде, обнимут меня.
Алленштейн, Восточная Пруссия,
1 января 1945
Если было б судьбой суждено мне
Жить до ста, даже тысячи лет,
И до тех бы времён я запомнил
Дня Победы и облик и цвет.
Слёзы счастья и скорби на лицах,
День из горя и радости весь,
Залпы тысячи пушек в столице,
О Победе разнёсшие весть.
И сердечное краткое слово
Поздравленья отцом сыновей
В этот День мы услышала снова,
Дети разных земель и кровей.
Это слово не часто звучало,
Но всегда укрепляло сердца.
С ним прошли мы войну от начала
До Победного Дня, до конца.
Кёнигсберг, 50-я армия. 9 мая 1945.
«Разгромим врага», 12 мая 1945
И быстрые ноги к земле приросли…
Анна Ахматова. «Лотова жена»
– О чём твой шум, – спросил я у березы
На перекрёстке русских двух дорог. –
Я слышу в нём стенанья, вздохи, слёзы,
Но смысла их я разгадать не смог.
– Я не берёзой родилась когда-то, –
Мне листья отвечали в вышине. –
Была я молодой женой солдата.
Он до сих пор ещё на той войне.
Весной победной молодые ноги
Встречать его несли сюда меня.
Дни напролёт ждала я на дороге,
Глаза рукой от солнца заслоня.
Ты знаешь, путник, сколько отзвенело
Зелёных вёсен с давней той поры.
Я в ожиданье одеревенела,
Надев наряд из листьев и коры.
И к лучшему! – она вздохнула глухо. –
Не верю я, что враг его убил.
Вернётся он. А я уже старуха.
Меня бы он невольно разлюбил.
А так – любовь бедой не обернётся.
Я как береза хороша – взгляни!
Увидит он меня и улыбнётся,
И сядет отдохнуть в моей тени.
Тогда над головой его склонённой
Тихонько песню спеть я захочу,
Чтоб он услышал голос мой влюблённый.
Сейчас я песню эту и учу.
Ответив мне, берёза зашептала
Опять о том, чем только и жила.
Казалось ей, что дней осталось мало.
Она спешила выучить слова.
Мои многие сверстники ныне, уж в зрелые годы
Всё стучат и стучат кулаками в ворота любви.
Не судите их строго. Их юности нежные всходы,
Их мечты и надежды потоплены были в крови.
Надо выстоять было и вспять обратить ту лавину,
Что наслали фашисты на землю родимую их.
Задолжала им юность рассветов своих половину,
И ночей, и черёмух, и песен прекрасных своих.
Огрубели в ту пору сердца, и желанья, и нервы.
Они знали одно: сокруши! отомсти! раздави!
Потому и любовь начиналась для многих не с первой,
А с второй или третьей и даже с десятой любви.
Но о первой, не бывшей, тоска их всё гложет и гложет.
И в квартире богатой, и в скромной крестьянской избе,
На работе, в пути, на непраздном супружеском ложе
Всё она перед ними маячит, всё манит к себе.
Вот возникла опять из-за ближнего вдруг поворота
И куда-то исчезла, шепнув еле слышно: «Лови!»
И бегут мои сверстники, бьют кулаками в ворота…
Кулаки их и души разбиты уже до крови.
1974
Прислушайтесь, имеющие уши:
И рядом с вами и от вас вдали
Всё реже, всё печальнее и глуше
Стучат о нашу землю костыли.
А вспомните, как яростно стучали
Они везде-везде в былые дни,
И облака из пыли и печали
Шли над страной от этой стукотни.
Но год от года войско их редело
На тротуарах и на большаках,
Валялись они чаще всё без дела
В чуланах, в сенцах да на чердаках.
Их стук да скрип вот-вот уж прекратятся,
И тихо станет среди бела дня.
И в тучи облака преобратятся,
Всех нас, живущих, тенью осеня.
Коктебель, октябрь 1974,
«Правда», 7 мая 1994
Не дай мне Бог вас пережить, собратья…
Пушкин. «19 октября 1825 года»
Я на войне зелёным был юнцом,
И если б долголетья тяжким даром
Как фронтовик был наделён Творцом,
То мог предстать бы пред Его лицом
Последним самым, хоть не самым старым.
Подумать страшно: вся ушла братва…
И что такое Т-34,
Сорокапятка, Пэ-пэ-ша, У-2
И прочие старинные слова
Я буду понимать один лишь в мире.
Но и один я в майский день приду
К Могиле Неизвестного Солдата.
А если кто-то бросит на ходу,
Увидев, что гвоздики я кладу:
– Какой сегодня праздник? Что за дата? –
А если кто-то будет сквозь смотреть
На выцветшие орденские планки,
То лучше мне сегодня умереть,
Чем заживо среди живых гореть
В забвения тяжёлом танке.
Малеевка,
«Правда», 7 мая 1994
Он тенью входит к людям в дом
И днём погожим, и в ненастье
И хнычет без конца о том,
Какое у него несчастье.
Вот он сидит передо мной,
И меркнет свет в моей квартире.
– Ах, горше участи земной
Никто не ведал в этом мире!..
Я встал и музыку включил.
И, к нам войдя, сказал Бетховен:
– Замолчь! Ты ноги промочил,
А он свой тяжкий крест влачил,
Где пот ручьём, где лужи крови.
1975
В тот славный год в начале мая,
Надежд полна и весела,
Одна крестьянка молодая
Дубки из леса принесла.
И в честь победы над фашистом
И чтобы муж-солдат был рад,
Дубочки те с мечтою чистой
У хаты высадила в ряд.
Она о той поре мечтала,
Когда в их ласковой тени
Внучатам сказки бы читала
В иные благостные дни.
Но не вернулся муж-воитель.
В последнем яростном бою,
Европы всей освободитель,
Сложил он голову свою.
И пролегла рекой разлука…
Судьба солдатки тем грустней,
Что у неё не только внука,
Но нету даже и детей.
Выходит, в той жестокой схватке,
Что завершила наш поход,
Убит не только муж солдатки,
А пресечён был целый род.
Солдатка уж давно седая,
Дубки ж её всё зеленей.
Они, листву перебирая,
Шумят то тише, то сильней.
И песни славы ими спеты,
И песни горя да тоски –
Они ж сыны самой Победы
И смерти воина годки.
И потому так любит слушать
Седая женщина их шум…
Ты не посмей ничем нарушить
Ни трудных чувств её, ни дум.
«Сельская жизнь», 13 мая 1994
На смерть маршала Г. К. Жукова
– Спокойно спи, суровый маршал, –
Я прошептал издалека,
Когда пред ним в прощальном марше,
Чеканя шаг, пошли войска.
Парад последний принимал он,
Как встарь, у стен седых Кремля,
И шапки медленно снимала
Вся наша скорбная земля.
То был парад сынов и внуков
Солдат минувших грозных лет,
Которых он, Георгий Жуков,
Водил под стягами побед.
Для битв великих был он скроен
И в стане вражьем сеял страх…
Шли батальоны чётким строем,
Держа равнение на прах.
Но вот, печальный и красивый,
Прошёл последним старшина,
И вдруг с небес над всей Россией
Распространилась тишина.
И я увидел вещим оком,
Что нам дают иные дни,
Как за живыми вслед потоком
На площадь хлынули ОНИ.
ОНИ, что пали под Москвою,
Чьей жизнью выжил Ленинград,
Как будто их водой живою
Подняли нынче на парад.
О ком по всей стране рыдали
И кем гордиться ей века –
Тут сталинградцы шли рядами,
Под Курском павшие войска…
Один в тулупчике, в ушанке,
Другой в пилотке, босиком,
Кто почернел в сожжённом танке,
Кто бел лицом, как снежный ком.
И те пришли из крайней дали,
Кто брал Берлин и сам рейхстаг,
Кого уже с победой ждали,
Да не учли один пустяк…
От генерала до солдата –
Все перед ним текли рекой.
Из них он многих в бой когда-то
Послал державною рукой.
И он порой при этом ведал,
Что не вернуться им назад,
Что не видать им дня Победы,
Как не цветёт зимою сад.
Таков войны закон суровый.
И всё ж, им посланные в бой,
Они бы и теперь готовы
В бою прикрыть его собой.
И здесь, в его последней Ставке,
Хоть у стены стоял портрет,
Не старца видели в отставке,
А полководца в цвете лет.
…И вот уж прах замуровали,
И дело шло к исходу дня,
А тени всё маршировали,
Молчанье скорбное храня.
И уж закончили мы тризну,
И ночь сошла на ширь земли,
А те, кто пали за отчизну,
Всё шли да шли, всё шли да шли…
23 июня 1974,
«Омское время», № 24, июнь 1994
3 сентября 1994 года воины, вернувшиеся из Германии, возложили 27 букетов гвоздик к Кремлёвской стене, где спят наши прославленные полководцы.
Говорил фронтовик двадцать третьего года рожденья,
Он из тех, у кого за спиной Сталинград и рейхстаг.
Он божился: «Ей-богу, не сон, не мираж, не виденье.
Всё я сам это видел, и всё было именно так».
И опять повторял: «Не легенда, не сказ, не былина.
Навсегда сохранит в своём сердце родная земля
День, когда наши внуки вернулись домой из Берлина
И под знаменем красным прошли по Тверской до Кремля.
Двадцать семь у них было букетов им выданных алых.
И с поклоном сыновьим возложили их все у стены
На могилы прославленных маршалов и генералов,
Незабвенных героев великой народной войны.
Но могиле одной запретил командир поклониться,
Положить в изголовье хотя бы гвоздичку одну.
И косились солдаты, мрачнели солдатские лица,
Ибо с помощью их ещё раз оболгали войну.
Сколько лет уже лгут и не могут налгаться досыта,
На могилы плюют, разбивают кресты и гробы…
Ах, как хочется им, чтобы правда была позабыта!
Как назвать их? Антихристы. Нелюдь. Рабы.
И в кругу нашем, редком уже, но по-прежнему братском
Тяжело мне, товарищ, и мерзко о них говорить,
И скажу лишь одно: в сорок третьем под Гжатском
Не доверил бы им даже кашу солдатам варить.
И, в душе проклиная запрет скудоумно греховный,
Уходили солдаты за скорбным отрядом отряд…
Вдруг один обернулся: – Спи спокойно, Верховный,
Мы припомним и это – ведь настанет и наш Сталинград…
А когда уж луна горизонт озарила московский,
То очнулись герои, преступив роковую межу,
И сказал самый младший, изгнанник Литвы Черняховский:
– Разве он допустил бы! Я гвоздики ему положу.
Маршал Жуков шагнул, под луною сверкнув орденами:
– Вспоминаю о нём каждый раз, как вокруг погляжу.
Этот смрад и развал, спор и кровь меж страны племенами
Разве он допустил бы! Я гвоздики ему положу.
Адмирал Кузнецов, от него претерпевший немало,
Поднял руку: – А я лишь о том вам скажу:
Сколько гаваней лучших у нашего флота не стало!
Разве он допустил бы! Я гвоздики ему положу.
Тут и сын его Яков, погибший в плену, оказался.
– Мой отец, – он сказал, – был уверен, я честно умру.
И менять на фельдмаршала сына не стал, отказался.
Он иначе не мог. Дайте пыль я с могилы сотру.
И один за другим его маршалы и генералы
Подходили за сыном к могиле и клали цветы.
Это видел я сам, – мой рассказчик закончил устало.
И ревниво добавил: – Неужто не веришь мне ты?
«Омское время», № 115,
сентябрь 1994
Зарыли его у Кремля
Без почестей, ночью, украдкой.
И пухом не стала земля,
И сон его вечный не сладкий.
Но в мае, в тот день торжества,
Что в сердце храним мы особо,
Лишь в полночь затихнет Москва,
Встаёт император из гроба.
И видит он нынешний мир,
В котором России так тяжко…
На нём всем знакомый мундир
И с красной звездою фуражка.
Идёт… Перед ним Мавзолей.
В ту чёрную осень отсюда
Шеренгам своих сыновей
Дал веру он в грозное чудо.
Сюда в 45-м году
Победа на крыльях явилась…
За это на Страшном Суду
Ему бы немало простилось.
Страну озирая кругом,
Он ищет надежды и смысла…
Вдруг видит: над звёздным Кремлём
Трехцветная тряпка повисла.
– Да как это терпит народ?
И что с моей родиной стало? –
Он маршалов грозно зовёт,
Зовёт молодых генералов.
Но те, кто был славен в бою,
Его уж не слышат в могиле,
А те, что сейчас – изменили
И продали шпагу свою.
Тогда он спросил тишину:
– Где Яков, мой сын? Где Василий?
– Расстрелян был Яков в плену,
А младшего здесь затравили…
Тогда, современник, к тебе,
Как встарь, обращает он слово:
– Неужто ты сдался судьбе?
Когда ты поднимешься снова?!..
И ходит он взад и вперёд,
Ответа от нас ожидая.
Но тихо. Безмолвен народ
И в ночь на Девятое мая.
На Спасской пробили часы,
Восток оживился, алея…
Платком вытирая усы,
Спускается он с Мавзолея…
«Правда», 8 мая 2009
Маленькая, седенькая, в чёрном,
Женщина на кладбище пришла.
Было в её облике покорном
Что-то выше и добра, и зла.
С жизнью она счёты завершила.
Здесь в могилах вся родня почти.
И себе уже давненько сшила
Платье для последнего пути.
Нынче день свиданья с сыновьями.
Если б их погладить по вихрам…
Полземли прошли они с боями,
И все трое здесь. От старых ран.
Вот могила младшего, Николки.
На цветке качается пчела.
Подошла и не спугнула пчёлки,
Тихую молитву начала.
Позади вся жизнь её клубилась.
Спали вечным сном её сыны.
А она о будущем молилась:
Чтобы больше не было войны.
Еле слышно шелестели листья,
Словно с ней старание деля…
На таком предельном бескорыстье
Только и стоит ещё земля.
«Рдел закат причудливо и яро…»
Рдел закат причудливо и яро,
Охватив, казалось, полстраны,
И напоминал мне то пожары,
То знамёна, то зарю войны.
А моя Катюшка-Катерина,
Доченька, синичка-егоза,
Вдруг сказала: – Это как из Грина,
Алые плывут к нам паруса!
Малеевка, 1979
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам…
А. Пушкин
Воспоминание в Крыму об отце
Он умер от чахотки в сорок.
Его в Крыму бы полечить,
Но нелегко сюда в ту пору
Путёвку было получить.
Да, впрочем, и не в этом дело,
А в складе том умов, сердец,
При коем дух превыше тела.
Таким и был он, мой отец.
То партячейка, то субботник, –
И всюду первым, не вторым –
То мореплаватель, то плотник…
И где там Крым! Какой там Крым!
А я, продукт эпохи новой,
Дитя литфондовских щедрот,
Благополучный и здоровый
В Крыму почти что каждый год.
Коктебель, 1985
Звоню по телефону маме,
Как вдаль гляжу из-под руки…
Всем существом припав к мембране,
Считаю длинные гудки.
Когда-то лишь один звоночек –
И мама трубку уж брала:
– Я слушаю… Ах, ты, сыночек!
Ну, как здоровье? Как дела?
Но годы шли, старела мама.
Вот и за семьдесят годков.
И постепенно, но упрямо
Росло, росло число гудков.
Моих звонков в её квартире
Едва ли что желанней есть,
Но вот их стало три, четыре.
Последний раз их было шесть.
Я жду и, глядя вдаль, считаю:
Семь…восемь….
– Милый, как дела? –
Я словно камень с плеч кидаю:
Ну, слава Богу, подошла.
Я в гости к старой матери пришёл.
Она ждала меня, седая, долго.
– Ну, вот и славно, вот и хорошо, –
Твердит старушка, суетясь без толка.
Однако вот и штофик на столе,
И яства из заветного запаса.
А тучки на святом её челе
Исчезли в свете радостного часа.
А я на телефон уже гляжу,
А мне уже спешить куда-то надо,
За стрелками стенных часов слежу…
Всё видит мать, и рада и не рада.
– Конечно, – говорит она, – дела.
Я понимаю: ты ведь многим нужен…
Я тут вот на дорожку собрала,
Когда ещё он будет-то, твой ужин…
Я тяжело встаю из-за стола…
О Господи, как ни мечись по свету,
Как ни насущны все твои дела,
Но дел важней, чем эта встреча, нету.
Коломенское
«Я не звонил дней десять матери…»
Я не звонил дней десять матери,
Хоть знаю – надо. Сам отец.
И вот, желая быть внимательным,
Звоню ей нынче наконец.
Как встрепенулась! Как запела!
И что с тобой? И где ты был?
И повторяет то и дело:
– Спасибо, вспомнил, не забыл.
А у меня лицо горит:
Она ещё благодарит…
Я обижал порой друзей.
Прости меня за это, Боже.
Хотя почти никто, ей-ей,
В долгу не оставался тоже.
И женщин обижал порой.
Прости и это. Хоть едва ли
За них бы кто-то встал горой, –
Они мне тем же отвечали.
И мать я обижал не раз.
Она обиды все сносила,
Не поднимая скорбных глаз,
И лишь понять её просила.
И как никто была верна.
Любви живое воплощенье.
Так велика моя вина,
Что было б грех просить прощенья.
Коктебель, 1979
Склоняя голову всё ниже,
Вслед за отцом уходит в ночь
И мать. Я это ясно вижу
И не могу ничем помочь…
Памяти А. В. Карповой
Умерла моя крёстная мать.
Пусть ей будет земля наша пухом,
Как и всем старикам и старухам,
Коих час ей настал принимать.
Трудный путь довелось им мостить,
Но, неся непомерное бремя,
Находили, однако же, время
По обычаю нас окрестить.
А сегодня кого ни спроси:
«Вы крестили детей своих?» – Где там!
Жить по новым советским декретам
Повелось уж давно на Руси.
Но последний уйдёт человек,
Что крещён был в купели с водою,
Но была ты, Россия, святою,
Так святой и пребудешь вовек.
Февраль 1976
Доченька во сне захохотала,
Словно её мать пощекотала.
Видно, не хватает ей денька-то
С самого утра и до заката,
Чтобы весь восторг души до дна
Выплеснуть успела бы она.
Смейся же, родная, что есть мочи
Даже среди самой тёмной ночи!
Коктебель, 1974
Как трудно быть традиционным,
Поскольку не о том же речь,
Чтоб жить старьём аукционным,
А пламя истины беречь.
Традиционным быть не просто:
Ты должен знать урок веков
И своего не медлить роста,
Не знать запретов и оков.
Хочу я быть традиционным –
Дышать не прахом мертвецов,
Не воздухом кондиционным,
А духом истинных творцов.
Они – живее нас любого –
Идут живыми по стране.
О, если молвить хоть бы слово,
Чтоб с их глаголов наравне!
Коктебель, май 1976
Когда б они не создали тех книг,
Которых ты – счастливейший наследник,
Когда б никто из них не стал велик
Как сердцевед, пророк иль проповедник,
Ты и тогда бы чтить обязан их,
Воздав своё Шекспиру и Гомеру:
Они когда-то прадедов твоих
Спасать ходили в голод и холеру.
А в сорок первом, когда грянул бой,
Из них иные головы сложили
За то, чтоб ты и дальний правнук твой
Свободно на земле свободной жили.
Май 1976, Коктебель.
«Литературная Россия», 27 августа 1976
(Из Кичибека Мусаева)
Однажды к знаменитому поэту
Пришёл старик. Бородку теребя,
Промолвил он: – Скажи мне по секрету,
Что вдохновеньем служит для тебя?
– Секретов нет, – поэт ему ответил. –
Мне вдохновенье жизнь даёт сама:
И этот день, что так высок и светел,
И ночи благодетельная тьма,
Волос любимой еле слышный запах,
И смех детей, и тихий шум садов,
И лист чинары в дождевых накрапах,
И вид плывущих по морю судов,
И радость у прохожего во взоре,
И письмецо, что вдруг пришлёт мне дочь,
И боль чужая, и чужое горе,
Когда хочу утешить и помочь…
– Постой, – прервал старик, – всё это было,
Встречалось всё и на моём пути,
Но почему ничто не вдохновило
На песню, что рвалась бы из груди?
– Да видишь ли, – помешкав чуть с ответом
Поэт, однако, твёрдый дал ответ, –
Ты просто в мир явился не поэтом,
А я живу и мыслю как поэт.
Во всём, во всём был Пушкин первый –
Не только в славе и любви,
Но и в презренье к сытой черни,
И в буйстве духа и крови.
Он первым был и есть от века
Певец народа своего,
И нет в России человека,
Чтоб так же чтили, как его.
Он первым нас без рамок узких
Смотреть на белый свет учил,
И первым из поэтов русских
Он пулю в сердце получил.
Малеевка, апрель 1978
«Сельская жизнь», 12 февраля 1994
Подумать только! Были годы,
Когда последний из повес
Мог накатать подобье оды,
В конверт и – «Пушкину А. С.».
Когда его таланта пленник
Однажды утром по пути
Мог постучаться в «Современник»
И в кабинет к нему пройти.
Когда ты мог, листая прозу
Или стихи, чья грош цена,
С ним оказаться носом к носу
В известной лавке Смирдина.
Когда порой, спеша куда-то,
Толкнув прохожего: «Пардон!» –
Мог обернуться виновато
И вдруг узнать: да это ж он!
Когда – о, если бы вернули
Тот день и ту связали нить! –
Ещё ты мог его от пули
Своею грудью заслонить.
Малеевка, 1975
«Правда», 8 февраля 1994
Быль
Отчего пальба и клики?..
А. Пушкин
Однажды Пушкин в ссылке южной,
Забыв друзей, забыв врагов
И чувство к женщине замужней,
Аж волком взвыл и был таков.
Он убежал за город, в поле
И долго брёл… Какая тишь!
В душе ни горечи, ни боли.
И не свобода здесь, а – воля!
Вот руки вскинь – и полетишь…
Вдруг видит: около опушки
Чернеет что-то здесь и там.
Всмотрелся: ба! Да это пушки.
И слышит – ушки на макушке –
– Орудья к бою! По местам!
Поэт подумал: «Знать, ученье».
Глядит с улыбкой на губах.
В его постылом заточенье
И это было развлеченье.
А пушки как шарахнут: бах!
Гремит «ура!», и от позиций
К нему бежит служилый люд.
Глаза горят, сияют лица,
А кто готов и прослезиться,
И клики: «Пушкину – салют!»
А вслед без лишних разговоров
Подходит бравый командир:
– Пардон. Штабс-капитан Григоров.
Военный мой кумир – Суворов,
А вы – в поэзии кумир.
Поэт смущён: – А может статься,
Ошибка вышла, капитан.
К лафетам прежде чем кидаться,
Не худо б ясности дознаться:
Вдруг обнаружится обман?
Как распознать меня смогли вы
Издалека и без труда?
Но капитан, видать, сметливый:
– Да вы с отметиной счастливой:
Во лбу горит у вас звезда!
И засмеялись оба. – Впрочем,
Беседу мы прервём пока.
Сейчас другим я озабочен –
Вас пригласить уполномочен
Я офицерами полка.
– О, всей душой! – воскликнул Пушкин.
И глядь, уж через полчаса
В простой палатке шум пирушки:
Гремят бокалы, фляги, кружки,
Гудят хмельные голоса.
Случайная пирушка эта
Была беспечна и легка.
За оду «Вольность», за поэта
Лилась цимлянского река.
Но – чёрт возьми! – в разгар веселья
Вдруг сам полковник на порог:
– Кто тут палил? Что за безделье?
Кто разрешил хлестать вам зелье?
Как видно, нужен вам урок!..
Все видят, что плохи игрушки.
Вскочил Григоров: – Виноват!
Причина залпа и пирушки
Сам Александр Сергеич Пушкин…
И кто-то пропищал: – Виват!
А в трёх шагах в табачной дымке,
Щеку оперши о ладонь,
Кудрявый, с баками густыми –
Неужто он?.. – Вы холостыми,
Надеюсь я, вели огонь?
– Так точно, господин полковник!
Готов бы и подписку дать,
Но я солдат, а не чиновник,
От сей пальбы её виновник
Не мог нисколько пострадать.
– Спасибо вам хотя б за это, –
Сказал полковник, мягче став, –
Но за салют свой в честь поэта
Вам всё ж не избежать ответа:
Ведь вы нарушили устав.
«Ура!» ещё куда ни шло бы.
Тут можно бы и промолчать.
Но мы-то с вами знаем оба,
Пальбой лишь царскую особу
Нам полагается встречать.
– Так точно! – капитан ответил
И просиял весь, как заря,
И стал так радостен и светел,
Что полковой в усы заметил:
– Ему поэт милей царя…
– Готов на всё! – сказал Григоров. –
Хоть в рядовые, хоть в Читу! –
Вздохнул полковник: – Ну и норов!..
Я против строгих приговоров,
А смелость вашу я учту. –
И обернулся в дверь: – Василий!
Давай ещё вина сюда!
Мы выпьем, первый бард России,
За то, чтоб только холостые
Вы залпы слышали всегда.
И вновь веселье засверкало,
Как новый начался прибой,
И всё опять пошло сначала –
Шипенье пенистых бокалов
И пунша пламень голубой…
Ах, как давно всё было это!
С тех пор, как тот салют затих,
Никто в России на поэтов
Уже не тратил холостых.
Коктебель, май 1976
Есть на земле дела такие,
Что могут их начать одни,
А завершить уже другие.
Уже совсем в иные дни.
Построить дом или плотину,
Народ лечить иль просвещать, –
Ты можешь это брату, сыну,
А то и внуку завещать.
Пусть даже счастья Архимеду,
Эйнштейну жизнь бы не дала, –
Другие – те, что шли по следу,
Их совершили бы дела.
Но вот фрагмент: «Съезжались гости…»
Он начат Пушкина рукой.
Росточек сей какие грозди
Принес бы? Злак иль плод какой?
Никто не знает. Зыбкой тени
Не разгадать уж никому.
Всё знал о ней один лишь гений,
Унесший замысел по тьму.
Прошло сто лет, пройдёт и триста,
А мы всё будем ждать гостей.
Вот потому-то смерть артиста
Непоправимей всех смертей.
«Завтра», № 15, март 1994
Бывают странные сближения…
А. Пушкин
1
Порой столкнёшь событья, даты –
И словно вспыхнет свет во тьме…
Влюблённый Пушкин в 25-м
Об Анне Керн писал в письме:
«Я что ни ночь брожу по саду
И повторяю: здесь она
Меня дарила добрым взглядом,
Со мной болтала дотемна.
Она споткнулась тут о камень,
Не разглядев его во мгле,
Его я выкопал руками –
Теперь он на моём столе.
А рядом – ветвь гелиотропа,
Подаренного ею мне.
Её унесшей тройки топот
Мне часто слышится во сне…»
2
Но вот уже я телезритель,
И предо мной дней наших сын –
Герой труда, мастак-строитель
Иван Васильевич Комзин.
Я верю чувств его избытку,
Ведь он – всю правду не тая:
– Когда мы строили Магнитку,
Негаданно влюбился я.
Ах, эта клёпальщица Дуся!
Какая девушка была!
Я за неё бы мог, не труся,
Пойти на громкие дела.
А рядом с ней был тихим, робким.
Возможно, тем и угодил.
Она дарила мне заклёпки,
Когда я мимо проходил.
Их набралось довольно много.
– Бери! – смеялась. – Накуём! –
Одна – уж не судите строго –
Доныне на столе моём…
3
Экран погас, исчез рассказчик.
Кусок железа и цветок…
Как жизни той и сей образчик,
Не сопоставить я не мог.
Да, прихотливы жизни тропки.
И сколько их, заветных троп,
Где тот найдёт свои заклёпки,
А этот – свой гелиотроп.
Но здесь я разницы не встретил
Между железом и цветком.
Когда твой дух высок и светел,
С иной мерой ты знаком.
Всю жизнь я истово стремлюся
Через моря и горы скверн
В тот мир, где клёпальщица Дуся,
Где восхищенье Анной Керн.
Там нет дворянки, нет простушки,
Но – сколько лет и сколько зим! –
Там ждёт нас душ строитель Пушкин,
Там ждёт поэт в душе Комзин.
Москва, 1975
Не раз я видел тот же самый сон…
Уже под утро, в три или четыре,
Гремит междугородний телефон
И вскакивают все у нас в квартире.
Хватаю трубку. Кто бы это вдруг?
И слышу: «Говорит Иван Иваныч…»
«Какой Иван?» – «Да ты в уме ли, друг?
Я Пущин, Пущин… Ты не пил ли на ночь?»
«Пил, – отвечаю, – только не клико,
А ноксирон, с него мне крепче спится».
Вдруг понимаю: мне шутить легко,
А там – в груди рыдание теснится.
«Сегодня… Нет, теперь уже вчера…» –
То рядом голос, то он слышен еле. –
На Черной речке… к радости двора…
Смертельно ранен Пушкин на дуэли…»
Жена за стол хватается рукой,
А дочь бледна, как саван погребальный…
«Позвольте, – я кричу, – кто вы такой?
Ведь Пущин, всем известно, в ссылке дальней…
Что это – Петербург или Чита?
Алло, телефонистка, что за бредни?»
Но слышу вновь: «Молчат его уста.
Не нынче-завтра час пробьёт последний…»
И тут я понял: это правды глас!
И я кричу: «Где Яковлев? Матюшкин?
Нащокин где? Неужто в смертный час
Один остался лучший друг их Пушкин?
И кто посмел? От чьей он пал руки?
И кем отлита пуля роковая?..»
Но рвется связь, и только шлёт гудки
Междугородняя, межвековая…
Я просыпаюсь. В доме тишина.
На кухне мерно капает из крана.
Дочь сладко спит, и тихо спит жена,
А у меня в груди – живая рана.
И мне невольно думается тут:
Однажды с превеликим удивленьем
Меня в постели поутру найдут
Убитым этим старым сновиденьем…
Коктебель,10 октября 1975
«Сельская жизнь», 12 февраля 1994
Рухнули под бурей две берёзы,
Что росли в ложбине у ручья.
И, ей-богу, навернулись слёзы,
Коих уж дано не знаю я.
Века полтора они стояли.
Сколько раз за много зим и лет
«Добрый день!» им говорил не я ли,
Не они ли кланялись в ответ.
Как листва их нежно шелестела,
Зная всё – и новь и старину,
А теперь лежат два мёртвых тела
Головой к ручью-говоруну.
Не слыхать им больше птичьей трели,
Не давать им жарким летом тень…
А настигла гибель их в апреле,
В памятный четырнадцатый день.
В этот день, берёзоньки-берёзки, –
Не идёт никак из головы –
Некогда Владимир Маяковский
Рухнул неожиданно, как вы.
Малеевка, 14 апреля 1978
«Правда», 14 апреля 1994
Памяти Василия Кулемина
Поэт стихи слагал, в больнице лёжа.
Врач говорил: «Сейчас нельзя писать.
При вашем сердце это, друг мой, тоже,
Что глыбы стопудовые тесать».
Поэт не слушал. Но, спустя немного,
Удары сердца стали так плохи,
Что врач сказал ультимативно-строго:
«Пред вами выбор: жизнь – или стихи».
Он жизнь любил, любил жену и дочку,
Был нежный муж, заботливый отец.
«Но кто же без меня мою напишет строчку!»
И он писал. И наступил конец.
Рига, Дубулты, апрель 1978
Гремел орган в соборе древнем.
Опять, как с неба, льётся Бах!
Сердца распахнуты – мы внемлем
С улыбкой смутной на губах…
И возникает перспектива
В просторы душ, страстей, эпох…
Артист, вершащий это диво,
Для нас невидим, словно Бог.
В конце на вызов наш упорный
Он показался лишь на миг –
Мелькнул вверху, как в выси горней,
Нездешний, отрешённый лик.
А мы всё хлопали, покуда
Уж не могли поднять руки,
Но он не вышел – сделал чудо,
И что ему теперь хлопки!
Рига, Дубулты, февраль 1975
На банкете русского национального банка
Элине Быстрицкой
Стих мерный говор ресторана, –
Как будто кто-то приказал,
Когда живой, а не с экрана
Вы снизошли в банкетный зал.
С бокалом тонким гурджаани –
Вина прекрасней в мире нет! –
Я сделал шаг навстречу грани,
Где сон и явь, где тень и свет.
Вы правы, мир переменился,
И всё страшней безумства шквал.
Я в знак согласья поклонился
И руку вам поцеловал.
И вдруг – пахнуло Доном, синью
Не то небес, не то воды…
– Благодарю вас за Аксинью,
За ваш талант, за все труды.
Еще прошу, чтоб не забыли:
Пройдя, как все мы, круг потерь,
Вы как тогда прекрасны были,
Так вы прекрасны и теперь.
Москва, 1994
«Завтра», № 15, 1994
Вот фильм японца Куросавы
По русской книге о Дерсу –
О старом гольде, знавшем травы,
Зверей, и птиц, и всё в лесу.
Смотрю – и верьте иль не верьте –
Но в горле ком стоит подчас:
То русский гольда спас от смерти,
То гольд его от смерти спас.
А вот и гольд и русский вместе
В беде китайцу помогли…
Ну что естественнее есть ли
Между детьми одной земли!
Мной книга так и понималась
В ту пору, дальнюю уже,
Когда всё только просыпалось
В невинной отрока душе.
А ныне дорог фильм. Ещё бы!
Увы, теперь я так умён,
Что знаю, в мире много злобы
Среди людей, между племён.
По русской книге фильм японца,
Где взят героем добрый гольд,
Мне потому и светит солнцем,
А не лампёшкой в сотню вольт.
Я на даче один…
Что ж, камин затоплю, буду пить.
Хорошо бы собаку купить…
Иван Бунин. «Одиночество»
А у нас на даче пять собак.
Пять друзей и верных нам, и милых.
Я не покупал, не приводил их,
Просто вижу: дело, брат, табак…
И теперь мы кормим их. Они
Брошены хозяевами были.
Господи, спаси и сохрани!
Вновь до «окаянных дней» дожили.
Прокорми попробуй эту рать.
Спячки ж нет у них, как у медведей.
Стали мы объедки собирать
У друзей, знакомых, у соседей.
И светлеет словно на душе.
Милосердье завещали предки.
Жаль, что нету Бунина уже:
Вместе собирали бы объедки.
Красновидово, 1994,
«Аль-Кодс», № 28, март 1994
Николаю Глазкову, приславшему мне переведённое им с якутского языка стихотворение М. Дорофеева «Флоксы»
Неужто Мишка Дорофеев
Попал в когорту корифеев,
Поскольку ныне сам Глазков
Вознёс его до облаков?
Но вот что пишет сей эстет:
«Я вроде как бы маков цвет.
За то, что чтят меня враги,
Корить поэта не моги.
Мы презирать не в праве флоксы
За то, что Гитлер их любил…»
Ах, милый Коля, это ж фокусы
С цветком, что сорван средь могил.
Известен фокус нам таковский.
Но я поэтов чту иных:
Рылеев, Лорка, Маяковский –
Враги уничтожали их.
Врагов у нас немало в мире.
Коль приглянусь им хоть на миг, –
Готов, как лермонтовский мцыри,
Я вырвать грешный мой язык.
По мне, Глазков, твой Дорофеев –
Гляжу без розовых очков –
То ль из породы фарисеев,
То ль из блаженных дурачков.
Его ты не переводи,
А лучше выпить заходи.
Москва, 11 января 1975
Порой в глаза мне лепят: «Гений!!!..»
– Опомнитесь! – кричу. – За что!
Да кто ж тогда известный всем Евгений?
А рядом с ним Куняев – кто?
Людей неинтересных в мире нет! –
Законно возгласил один поэт.
На основаниях не менее законных
Я утверждаю: нет неодарённых!
Однако этот мог бы стать гигантом,
Но не умеет дорожить талантом.
А тот с досады, что не дали грант,
Зарыл глубоко редкостный талант.
Быть некрасиво знаменитым! –
Сказал другой известный всем пиит.
А что, уж так красиво быть забытым?
Всё дело в том, как стал ты знаменит.
Талант – всех знаменитостей основа.
Он так же сердце, как и голова.
При этом, да, он и такая новость,
Которая всегда нова.
Москва, 2010
Александру Байгушеву
Об этом думаю всё чаще
И к мысли этой уж привык:
У всех поэтов настоящих
Есть персональный клеветник.
Всё началось ещё с Зоила.
Ему несносен был Гомер.
А уж потом их столько было!
Взять хоть Россию, например.
При Пушкине Фаддей Булгарин
Работал лейб-клеветником.
Поэт прозвал его Фиглярин.
Так нам он ныне и знаком.
А век двадцатый!.. Что за хари,
Какая злоба! Что за пыл!
Лгал о Есенине Бухарин,
При Маяковском Коган был.
Но вот пришли иные сроки:
И у меня есть клеветник –
Орденоносный столб Морокин,
Давненько чокнутый старик.
Ему лишь дай малейший повод –
И тотчас – визг, проклятья, крик.
А это самый веский довод:
Я – гениален и велик.
Красновидово, 26 октября 2006
Однажды ночью Смерть пришла.
Глядит, я Пушкина читаю.
– Кончай, – сказала, – все дела.
Пора! Я жду. До трёх считаю.
– Да ты послушай, – я в ответ, –
У лукоморья дуб зелёный… –
А у неё терпенья нет,
Гремит косой своей калёной.
Сказала «раз», сказала «два»
И «три» сказала. – Ну, довольно!.. –
Но льются дивные слова,
И Смерть заслушалась невольно…
Очнулась – глядь, уж рассвело.
Упущен лучший час расправы.
– Ну ладно, – говорит не зло. –
Ещё помни цветы и травы…
Прошло не помню сколько дней,
На этот раз цветущим летом
Опять я носом к носу с ней,
Опять она бубнит об этом.
Магнитофон крутился мой,
Теснила музыка реальность…
– Тогда, – сказала Смерть, – зимой
Я проявила либеральность.
Теперь уж нет, и не мечтай!
Твой путь был долог и греховен…
Но я прервал: – Дослушать дай.
Ведь это «Лунная». Бетховен.
Смерть изогнулась как дуга,
К магнитофону аж прильнула,
И, так как на ухо туга,
Направо «громкость» повернула.
И у карги теплеет взгляд.
И вскоре шепчет виновато:
– А что ещё есть из сонат?
Вот если б – «Аппассионата»!
А я ей мажу бутерброд,
Протягиваю папиросы…
И так всю ночку напролёт
Музы'ку слушали с Курносой.
И вновь она ни с чем ушла,
Когда над миром солнце встало.
Лишь проворчала: – Ну, дела!
Живут, живут, и всё им мало…
И вот явилась в третий раз,
А я любуюcь Васнецовым…
И вновь летит за часом час.
– А не отведать ли винцо вам?..
– Хоть ты и бородат, и стар, –
Сказала Смерть наутро с чувством. –
Но пьёшь бессмертия нектар
И опоил меня искусством.
Что ж, будь здоров и в этот раз,
Но не забудь меня беспечно! –
Я знаю, мой настанет час,
Но жизнь искусства бесконечна.
Коктебель,1975
Как прекрасна была та случайная встреча!
Её свет я надолго в душе сберегу…
Овевал ветерок наши лица и плечи.
Мы лежали на тихом морском берегу.
И о чём говорили? О Пушкине! Право,
Лучшей темы нам было тогда не найти.
Его гений и мудрость, музы'ка и слава
Пролагали меж нами прямые пути.
А внимали нам дальние горы да море,
Шелестевшее ласково тихой волной.
И казалось, что в мире – ни зла и ни горя,
Всюду ясно и чисто, как меж вами и мной.
Коктебель,1983
НАШИ СКОРБНЫЕ ДУШИ НАД РОССИЕЙ ПАРЯТ
Сто раз я мог бы ждать кончины:
И жизнь как вздох, и век жесток.
Её возможные причины
Перечислять бы долго мог.
Знавал я в жизни голод, холод,
Болезни, трудные пути,
Прошёл войну, когда был молод,
И мог бы смерть уж там найти;
Тонул однажды в бурном море,
Срывался с высоченных скал,
Не раз меня душило горе,
И видел я врагов оскал;
И знал я ад лесных пожаров,
И ужас автокатастроф,
И боль по самый дых ударов,
Но – тьфу! тьфу! тьфу! – всё жив-здоров.
А очень многих, шедших рядом,
Кто на удачу уповал,
Иль хворью лютой, иль снарядом,
Иль горем горьким – наповал.
И вот мне слышится всё чаще –
С чего, и сам я не пойму –
Вопрос настойчиво звучащий
Во мне самом: а почему?
А почему ты жив остался?
Каков был замысел судьбы?
К чему ты ею назначался?
Для дел каких, какой борьбы?
И всё ясней одна догадка
В душе восходит, как заря:
Нет! К жизни этой горько-сладкой
Я вызван, видимо, не зря.
Да, меркли много раз угрозы,
И креп мой голос что ни год,
Дабы сейчас сквозь кровь и слёзы
Мой гнев будил бы мой народ.
Я убит подо Ржевом…
Александр Твардовский
Я убит в «Белом доме».
Я стоял до конца.
В этом гвалте, в Содоме
Вы отпели бойца?
Дни летят, как шальные,
То шурша, то звеня,
Но прошу вас, родные,
Не забудьте меня.
Ведь со мной были рядом
Весь народ, вся страна
В этом доме проклятом,
На восьмом у окна.
Был он белым по праву,
Но, став чёрным тогда,
Он пребудет Кровавым
С той поры навсегда.
Я вначале был ранен,
А полпятого дня
Два омоновца пьяных
Пристрелили меня.
Я не стал признаваться,
Видя злость их и пыл,
В том, что мне восемнадцать,
Я ещё не любил.
Ведь они не щадили
И моложе, чем я.
Ныне все мы в могиле –
Нас большая семья.
В стенах Чёрного дома
Пламя жрало меня.
Всё там, словно солома,
Гибло в смерче огня.
Что вдали и что близко –
Всё огонь поглотил.
Там была и расписка,
Что я гроб оплатил.
Полный боли и гнева,
Пал я с мыслью о том,
Что вот так подо Ржевом
Дед мой в сорок втором.
Правда, больше он пожил
И сгубил его враг,
А меня уничтожил
Свой подлец и дурак.
Я сгорел в этом доме
На восьмом этаже.
Ничего больше, кроме
Тени, в вашей душе.
Хоть частичку России
Заслонил я собой,
Но узнать был не в силе,
Чем закончился бой.
Если вы отступили,
Если бросили флаг, –
Как мне
даже в могиле,
Даже мёртвому –
как?
Как
хотя бы немного
Обрести мне покой?
Как
предстать перед Богом
В сердце с болью такой?
Если даже мне в душу
Его речи вошли:
– Против танков и пушек
Что вы, сын мой, могли?
Но отдал не напрасно
Жизнь до времени я,
Есть на Знамени Красном
Ныне кровь и моя.
Громких слов тут не надо,
Но – всегда вас табун –
Что ж не видел вас рядом,
Патриоты трибун?
А вот справа и слева
Ощущал всем нутром
Тех, кто пал подо Ржевом
В страшном сорок втором.
Наш союз не разрушат,
Мы – единый отряд.
Наши скорбные души
Над Россией парят.
Это левым и правым
Надо крепко бы знать,
Когда в доме Кровавом
Соберутся опять.
А убийц не укроет
Ни закон, ни броня…
Я убит в «Белом доме»…
Кто заменит меня?
Чтоб по слову поэта
За народную власть,
Если сужено это,
Шагом дальше упасть.
Но на радость Отчизне
И на горе врагу
Я желаю вам жизни.
Это всё, что могу.
Декабрь 1993
«Правда», 12 января 1994
Через три дня после расстрела Дома Советов в Большом театре состоялся праздничный спектакль. На нём присутствовали Б. Ельцин, В. Черномырдин, П. Грачёв, В. Ерин и другие организаторы расстрела.
Я не могу забыть доныне
Рассказ, известный мне давно:
Как немцы в радиокабине
Блаженно слушали Гуно.
О, «Фауст»! Широко, свободно
Через динамик льётся он.
И шепчут фрицы: «Превосходно!..»
И взгляд их влагой замутнён.
Как в небесах витали немцы,
Восторг в душе у них горел…
А за стеной – в крови Освенцим.
Глушили музыкой расстрел…
С тех пор прошло всего полвека.
И вот опять. Но в этот раз –
Всё гласно! Всё для человека!
Всё для ушей его и глаз!
Иные дни – иные песни.
Освенцим, и какой притом,
Теперь устроили на Пресне –
Расстреливали «Белый дом»…
А вскоре, расфуфырясь модно,
Все упыри сползлись в Большой.
И вновь шептали: «Превосходно!..»
И ликовали всей душой.
Но не Гуно такие чувства
В них разбудил сегодня, нет.
Убийц любимое искусство
Теперь не опера – балет.
Для похорон Страны Советской,
Державы света и любви,
Избрали бенефис Плисецкой,
И стал он «Танцем на крови».
Октябрь 1993, «Молния» № 7
Письмо генерал-майору Борису Полякову, командиру 4-й гвардейской Кантемировской танковой дивизии, отличившейся 4 октября 1993 года при артобстреле Дома Советов.
Как живётся вам, герр генерал Поляков,
В вашей тёплой с охраной у входа квартире?
Как жена? Как детишки? Достаток каков?
Что тревожит, что радует вас в этом мире?
Вы довольны ли мздою, отваленной вам,
Из народной казны за народные жизни?
Или надо ещё поднатужиться нам –
Всей слезами и кровью залитой отчизне?
А довольны ли ими полученной мздой
Сослуживцы, что били по «Белому дому»? –
Офицеры Ермолин, Брулевич, Рудой.
Или надо накинуть, допустим, Рудому?
А повышен ли в звании Серебряков?
Неужели всё те же погоны майора?
А напарник-убийца ваш друг Петраков?
Как живет остальная кровавая свора?
А Евневич, Таманской гвардейской комдив,
Навещает ли вас, боевого собрата?
Не судачите ль с ним, по стакану хватив,
Что всё ближе тот день, когда грянет расплата?
Говорят, что запил капитан Башмаков,
Будто спятил от страха полковник Баканов.
Или это лишь выдумки для простаков,
Тщетно ищущих совесть в душе истуканов?
Ну, а сладко ли вам, боевой генерал,
С боевою подругой в двуспальной постели?
Иль мешает вам голос, который орал:
– В плен не брать! Даже если б они захотели!
Или видится вам, лишь глаза призакрыл,
С выражением смертного страха и боли
Девятнадцатилетний студентик Кирилл
И шестнадцатилетняя школьница Оля?
Вы не стары сейчас, вы пока что нужны,
Но настанет пора, и отправят в отставку,
И захочется вам позабыть свои сны,
Тихо выйти во двор и присесть там на лавку.
А потом захотите и к тем старикам,
Что «козла» во дворе забивают часами.
Это отдых уму и усталым глазам,
По которому вы стосковались и сами.
Подойдёте, приветливо вскинете бровь,
О желании сблизиться скажете взглядом,
Но на ваших руках вдруг увидят все кровь,
И никто не захочет сидеть с вами рядом.
Хоть никто вам при этом не бросит в глаза
Возмущённого, резкого, гневного слова,
Но по лицам как будто метнётся гроза
И поспешно оставят вас, будто чумного.
Вы возмездье страны заслужили давно.
Вам Иуда и Власов – достойная пара.
Но когда старика не берут в домино,
Это, может быть, самая страшная кара.
Хоть в глаза вас никто до сих пор не корил,
Но какая у вас проклятущая доля!
Вот стемнеет, и снова – студентик Кирилл
И шестнадцатилетняя школьница Оля…
Вот и всё, что хотел вам сказать, генерал,
Это ныло во мне, словно старая рана.
Ты гвардейской дивизии славу продал.
Получи на прощанье плевок ветерана.
«Правда», 19 января 1994
«Омское время», 1994, № 6
Настанет день, и встретятся они –
Два командира легендарной части,
Один им стал в суровый час войны,
Другой теперь, при этой подлой власти.
Один – бесстрашный Родины слуга,
Не зря отмечен был Звездой Героя.
Другой – питомец нынешнего строя,
Ему своя лишь шкура дорога.
Полубояров – имя одного.
Уж десять лет, как он лежит в могиле.
Другой в цветущем возрасте и силе.
Не приведи Господь вам знать его.
Ведь это он, за ельцинскую мзду,
К восторгу окуджав, дельцов и банков,
Наш Дом Советов расстрелял из танков,
За что ответит грозному суду.
А эти танки – внуки танков тех,
Что в жаркий бой водил Полубояров,
Враги бежали от его ударов,
Ему везде сопутствовал успех.
Досель об этом помнит Халхин-Гол,
И Дрезден, и предместия Берлина.
Против его стремительного клина
Противник беззащитен был и гол…
И вот их встреча. Это где ж? Да там,
Откуда никому уж нет возврата,
Когда придёт, пусть неизвестна дата,
Туда второй за первым по пятам.
И первый скажет: – Я из туляков.
Я кантемировец. А ты кто и откуда?
– А я, – второй ответит, – Поляков…
– Ах, Поляков!.. Тот ельцинский Иуда!
Ведь это ты дивизию мою
Завел в трясину вечного позора!
Защитник Ельцина, предателя и вора,
Танкист, не бывший в танковом бою…
Услышит эти речи сам Господь
И всем нам для науки и примера
Вернёт убийце душу, кровь и плоть
И в гневе даст бессмертье Агасфера.
И побредёт сей новый Вечный Жид
Под град плевков, насмешек и ударов…
А Павел Павлович Полубояров
В могиле честной, как святой, лежит.
Март – апрель 1994
«Аль-Кодс» 1994, № 34
31 августа 1994 г. на церемонии проводов наших войск, уходящих из Германии, в берлинском Трептов-парке солдаты по распоряжению командования пели прощальную песню на немецком языке.
Из газет
– Ты слышишь? – солдат в Трептов-парке сказал
По братской могиле соседу, –
Солдаты России идут на вокзал
И песню поют про Победу.
Про ту, за которую здесь мы легли
Весной сорок пятого, в мае,
Про ту, за которую всё, что могли…
Я с гордостью песне внимаю…
– Мой старый, мой храбрый и бедный мой брат, –
Сосед по могиле ответил, –
Ту песню и я бы услышать был рад,
Но ты одного не приметил.
Но ты не расслышал, что песню поют
Над нами сейчас по-немецки.
То внуки под песню в Берлине сдают
Редут наш последний советский.
Послушай, о чём ныне шепчет земля,
О чём завывание ветра.
О том, что граница теперь от Кремля
Каких-то пятьсот километров.
Ты знаешь меня. Я болтать не привык,
Но слушаю песню и плачу.
Ведь предан сегодня и русский язык,
И русская песня в придачу.
А наши собратья в немецком плену
И те, кого в рабство угнали,
Лелеяли в сердце Россию одну
И песен немецких не знали.
А вот и ещё беспримерный момент:
С восторгом и самозабвеньем
Вдруг пьяно-весёленький наш президент
Стал сам дирижировать пеньем…
Всё это услышал наш воин другой,
Ваятелем здесь вознесённый,
Сжимающий меч и хранящий покой
Немецкой девчушки спасённой.
Услышал, увидел и плюнул в глаза
Хмельной государственной рожи.
По бронзе скатилась на дочку слеза,
И дочка заплакала тоже…
2 сентября 1994
«Омское время», № 119
Исполнилось пять лет, как наши войска ушли из Афганистана. По этому случаю в Москве состоялось пышное торжество. И на нём даже не вспомнили солдат и офицеров, которые вот уже пять-восемь лет томятся там в плену. Никто не вспомнил – ни президент и главком Ельцин, ни министр обороны Грачёв, ни экс-президент и экс-главком Горбачёв, ко всеобщему изумлению явившийся на банкет. И только их бывший командарм Борис Громов в двухминутном телеинтервью назвал числе пленников – 293.
Вотще свободы жаждет он…
А. Пушкин. «Кавказский пленник»
И нет к ним жалостных сердец…
М. Лермонтов. «Кавказский пленник»
Думает Жилин: «Костылин расслаб; что с ним делать? Бросать товарища не годится…» И закричал, что было духу:
– Братцы, выручай! Братцы!..
Л. Толстой. «Кавказский пленник»
Из Тулы, Вологды, Твери,
Из Сталинграда, из Рязани –
Их 293,
Томящихся в Афганистане.
Их бросил президент-главком,
И МИД их предал не однажды,
Считая сущим пустяком
Три сотни душ своих сограждан.
Не пожелали вбить гвоздём
Десяток твёрдых слов, не боле:
«Мы из Афгана не уйдём,
Пока товарищи в неволе!»
Неужто не было у нас
Душманов пленных для обмена?
Или от Буша был приказ
Их просто отпустить из плена?
Бросать товарищей нельзя! –
Твердил кавказский пленник Жилин,
А демократии друзья
Сегодня иначе решили.
Бросать товарища – позор!
Так говорил герой Толстого.
Взвалил на плечи и попёр
Костылина полуживого.
Их 293.
И это сыновья и братья.
Всю ночь порою до зари
То зов их слышу, то проклятья.
Как будто ветер невзначай
Доносит голоса оттуда.
То слышу: «Братцы, выручай!»
А то: «Он жив ещё, Иуда?»
А иногда сквозь зыбкий сон
Поэта вздох ко мне прорвётся:
«Вотще свободы жаждет он…» –
И сердце кровью обольётся.
Другой бессмертный наш певец
Прошепчет гневными устами:
«И нет к ним жалостных сердец…» –
И кулаки сожмутся сами.
Мне и вчера был голос их,
Пророков горестной Отчизны,
Для нас, их правнуков живых,
В нём столько было укоризны!
«Не ради славы, не для денег,
А видя в этом долг святой,
Писали мы «Кавказский пленник».
А где «Афганский пленник твой»?
Распутин! Бондарев! Исаев! –
Любимцы славы и страны!
Вы слышите ли голоса их,
Сбираясь к тёще на блины?
Ведь ваш собрат души высокой
Слова здесь нужные нашёл:
«Взошла заря. Тропой далёкой
Освобождённый пленник шёл:
И перед ним уже в туманах
Сверкали русские штыки.
И окликались на курганах
Сторожевые казаки».
Так напишите в этом роде,
Чтоб – в рельсу бейте! – хоть умри,
А оказались на свободе
Все 293.
Памяти Эдуарда Асадова
Ждали «скорую» сорок смертельных минут.
Опоздала на пять. И к чему теперь медик,
Если завтра вдовою жену назовут…
Ах, как ярко и горько тюльпаны цветут
У тебя в палисаднике, милый мой Эдик!
Вспоминая за рюмкой с тобой о войне,
Мы не знали, чьи близятся смертные сроки,
Мы топили раздумья об этом в вине,
И не мог я подумать, что выпадет мне
Написать о тебе эти скорбные строки.
В двадцать лет ты отдал для победы страны
Свои юные зоркие карие очи.
И тебе заменили их очи жены,
А всю красочность мира являли лишь сны,
Ты боялся случайно спугнуть их средь ночи.
Твоя жизнь – это боль, и терпенье, и труд,
Громких слов говорить здесь сегодня не надо…
Что людские слова, если высший есть суд…
Ах, как пышно и скорбно тюльпаны цветут
Под окошком твоим, дорогой мой Асадов…
– Рохлина мы сметём!
Б. Ельцин. 1997
Отмщенье, государь!
М. Лермонтов. 1837
Мы пили с тобой, генерал,
Недавно – Девятого Мая.
Заздравный бокал поднимая,
Я в дружбе тебя уверял.
Мы знали: скорее умрём,
Чем родину в горе оставим,
Хоть Ельцин грозился: «Сметём!»,
А слышалось ясно: «Раздавим!»
Смерть рядом была на войне,
Где рушилось всё и дымилось,
Но в дачной глухой тишине
Такое тебе и не снилось.
Он путь самый подлый избрал
В безумии или с испугу:
Свалив этот грех на супругу,
Убить он тебя приказал.
Грозивший открыто, в упор,
Допрошен обязан быть первым,
Но струсил и генпрокурор,
И следствия мелкие стервы.
«Его застрелила жена!» –
Сванидзе твердит ежечасно.
Им версия эта нужна,
Иная – для шкуры опасна.
Вдове твоей спорить невмочь:
Ей смертью детей пригрозили,
Но встали и зять твой, и дочь.
Дай время – и встанет Россия.
И верь, мы развеем их в дым,
Победное знамя вздымая,
И день этот станет святым,
Как праздник Девятого Мая.
«Завтра», № 240, 1997
Памяти Николая Старшинова
1
Ты жил прекрасно. Ты достойно жил.
Где ныне, друг мой, жизнь такую сыщем?
Война, работа… бражничал, дружил…
А главное – не подавал ты нищим.
Деньжата были, ты их не берёг,
На золото смотрел, как на проказу,
За всё платил всегда сполна и в срок,
Но нищему не подал ты ни разу.
Вся жизнь тогдашняя сегодня как во сне –
Жизнь без подачек, лжи и скукотищи.
А нищих просто не было в стране.
2
Лишь за границей мы встречали нищих.
«Всё жарче вспышки полыхают,
Всё тяжелее пушки бьют…
Здесь ничего не покупают
И ничего не продают…»
Так ты писал, мой милый Коля,
О днях побед, о днях потерь.
Прошло полвека… «Лес да поле,
Да плат узорный» – где теперь?
Везде ларьки, торги, развалы,
Туда-сюда снуёт народ,
Орут истошно зазывалы –
Растёт торговый оборот!
А я как по стеклу ступаю
И отвращенья не таю,
И ничего не покупаю,
И ничего не продаю.
3
Москвы уж нет. Остался остов.
Могилы дедов и отцов.
Куда ни глянешь – сонм прохвостов
Да орды пляшущих лжецов.
Им всем воздастся полной мерой.
Неотвратим возмездья миг.
Уж в «Белом доме» пахнет серой,
И виден в небе гневный лик.
Но ничего не чует свора,
Резвясь без страха, без стыда,
Как тот Содом и та Гоморра
За день до Божьего суда.
Москва, февраль 1998
«Завтра», № 220
Гамлет:
– Я верю вам, как верю я гадюке…
Вильям Шекспир. XVII век
Я – Гамлет. Холодеет кровь,
Когда плетёт коварство сети…
Александр Блок. 1914
Ты сказал мне:
«Офелия, иди в монастырь!..»
Анна Ахматова. 1909
Я один. Всё тонет в фарисействе…
Борис Пастернак. «Гамлет». 1946
А с Гамлетом и мёрзли мы, и мокли,
И запросто сидели у костра…
Евгений Винокуров. «Гамлет». 1948
Я «Гамлета» читал. Раздался вдруг звонок.
– Минуточку! – сказал я Фортинбрасу. –
Офелия? – Но я расслышать смог
Про монастырь одну лишь фразу.
А Фортинбраса слог весом и прост:
«Пусть Гамлета четыре капитана,
Как воина, положат на помост…»
Он принял смерть в бою против обмана.
Но ты, Офелия! Какой там монастырь!
Бери «калашников» в свои лебяжьи руки.
В самом Кремле засел паук-упырь.
Народа русского неисчислимы муки.
А рядом встанут и взведут курок,
И в бой пойдут на лживых самодуров
И датский принц, и Пастернак, и Блок,
И друг мой милый, Женя Винокуров.
Ведь он писал: «Рассудком не понять
Страну мою,
как строилась, страдала,
Кого ни разу не смогли пронять
До слёз
слова «Интернационала».
И это будет как Интербригада.
В ней люди разных взглядов и кровей,
А с ними – тьмы и тьмы. Вот так и надо
Всем миром – на кремлёвских главарей.
И прогремит салют Победы скоро
В подобии зловещем Эльсинора.
Красновидово, октябрь 2009
Памяти журналиста Дмитрия Холодова, убитого толовой шашкой в подброшенном чемодане
Как тот поручик,
в двадцать семь убит.
Как тот бессмертный,
пал на поединке.
И на челе – ни тучки, ни морщинки,
А в сердце – гнёт печалей и обид.
Он встал за честь страны, Москвы, семьи,
Униженных сегодня беспримерно.
О, как вокруг всё мерзостно и скверно!
У времени зловещий взгляд змеи.
Нет, враг к барьеру не позвал его
И не взглянул в лицо открытым взглядом.
Они орудуют кинжалом, ломом, ядом,
А тол в пакете им милей всего.
Убийца знал: получит он пакет
И понесёт, смеясь, к себе под мышкой,
И знать не будет простачок-мальчишка,
Что ничего там, кроме смерти, нет.
Не видел он в час своего конца
Убийц своих змеиного лица.
И всё же это смерть лицом к лицу,
Как в битве следует бойцу.
«Правда», 11 ноября 1994
Ты добычи не добьёшься –
Я солдат ещё живой…
Старая песня
Ты не вейся, чёрный ворон,
Не рядись голубкой, грач.
Снова взрывом день распорот,
Об убитом снова плач.
Вам пролитой крови мало,
Хоть и минул год всего…
Ах, как тихо смерть витала
Над головушкой его –
Над головушкой победной,
Над бесстрашною душой…
Друг мой Дима, мальчик бедный,
Мой последний сын меньшой.
А в Калуге помнят свято,
Как начитанный балбес
В моего Ивана брата*
Разрядил слепой обрез.
А чего он начитался,
Я сегодня промолчу…
Гроб поплыл и закачался.
Я возжёг свою свечу.
Прочь, проклятый чёрный ворон!
Сгинь кровавый чёрный грач!
Чтоб развеять эту свору,
Общий сбор труби, трубач!
Да, бессчётны наши беды,
Но ручаюсь головой,
Не добиться им победы –
Наш народ ещё живой!
*Ив. Ив. Фомин, главный редактор калужской областной газеты, в 1991 году был убит в своём рабочем кабинете маньяком, начитавшимся и наслушавшимся антисоветской пропаганды демократов вроде Э. Радзинского.
«Правда», 11ноября 1994
Случилось это в булочной вчера.
К прилавку подошла одна особа.
Давно не молода, но не стара,
В глазах – тоска как будто бы до гроба.
А продавщица перед ней стоит
С лицом доброжелательной печали.
Она, казалось, боль в душе таит,
Хотя уста об этом и молчали.
Вот подаёт она душистый хлеб,
И, видя рук их соприкосновенье,
Я, как пронзённый, вздрогнул и ослеп,
Верней, обрёл совсем иное зренье.
Мне показалось, та, что хлеб взяла,
На продавщицу глядя не мигая,
Убийцы скорбной матерью была,
А матерью убитого – другая…
Я, много повидавший человек,
Давным-давно отвыкший удивляться.
Но как дожить мне с этим зреньем век?
Куда от наваждения деваться?
«Правда», 11 ноября 1994
Я нелегко живу, Создатель,
И сроду не берёг я сил,
Но ни в беде, ни к светлой дате
Твоих щедрот я не просил.
Не докучал Тебе доныне
Ни малой просьбой, ни мольбой,
Не ждал небесной благостыни,
А в трудный спор вступал с судьбой.
И вот – прошу. Впервые в жизни…
Продли, Всесильный, дни тому,
Кто столько зла принёс Отчизне,
Кто погрузил её во тьму.
Теперь он стар, быть может, болен,
В тоске влачит пустые дни,
Но Ты своей Всевышней волей
Спаси его и сохрани,
Затем, чтоб в грозный час однажды
И он, и вся его орда
Предстали пред судом сограждан –
Прологом Твоего Суда.
Москва, 2000
Примечание 2010 года:
Покуда не сбылись надежды наши
О Ельцине и всей его орде.
Но близок их конец, он страшен –
Им тесно будет на сковороде.
Отчаиваться не надо!..
Из предсмертного письма капитан-лейтенанта Дм. Колесникова с подводной лодки «Курск», погибшей в Баренцевом море 12 августа 2000 года
Я вижу: в пучине морской
Страшнее библейского ада
Выводит он медленно бледной рукой:
«Отчаиваться не надо!..»
Как Лермонтов – в двадцать шесть лет…
И слёзы, и боль, и досада…
Но встретил он смерть, как моряк и поэт.
Отчаиваться не надо!
Для матери милой, любимой жены.
Для всех пацанов Ленинграда,
Для нас, для друзей, для великой страны:
Отчаиваться не надо!
Мой брат! Если нет уже сил,
Как нет и с отчаяньем слада,
Пойми, в смертный час и тебя он просил:
– Отчаиваться не надо!
Сейчас над Россией темно.
Утрата…утрата… утрата…
Плачь, милая, скорбная родина, но –
Отчаиваться не надо!
«Завтра», ноябрь 2000
Мы одной крови с теми, кто победил…
Д. Медведев, 12 ноября 2009
Он заявил, что мы одной с ним крови.
Какая утешительная ложь!
В его крови аж семь восьмых моркови,
В базарный день цена ей медный грош.
У нас гемоглобин великих предков –
Колхозников, рабочих и солдат,
А он возрос на ельцинских объедках,
В которых главное – антисоветский яд.
Нас наша кровь вела дорогой грозной,
За родину мы бились до конца,
А у него в системе кровеносной
Водица демагога хитреца.
И двадцать лет на нас вы клеветали,
Что в бой нас сзади гнал заградотряд.
Кто брал Берлин? Да штрафники, мол, брали.
И в души нам вы лили смертный яд.
На нас спустили вы бездарных радзиховских,
Бесстыжих млечиных, пещерных правдюков.
Сыскали же таких умишком плоских!..
И плещет море лжи без берегов.
Он вдруг изрек: труды отцов и дедов
Обязаны потомки уважать!
Но никому из лживых дармоедов
На дверь он не посмеет указать.
Поверим, что в тебе есть капля крови
Народа русского, а не полит-ужа,
Когда Указ подпишешь: «Абрамович
Преобразуется, как и Чубайс, в бомжа».
А если вновь нас втянут в Мировую,
И снова грянет Сорок первый год,
Кто кровь прольёт за родину святую –
Вы всей шарагой или мы, Народ?
Война вредна и жизни и здоровью,
А год Семнадцатый сегодня близок вновь…
И вы не смоете своей морковной кровью
России праведную кровь.
«Завтра», № 48, 2009
К 65-летию Победы снимается фильм о маршале Жукове. Мне предлагали главную роль. Гонорар 750 тысяч долларов. Я не мог согласиться. Меня не интересует, с кем он сожительствовал…
Николай Губенко, народный артист СССР. «Советская Россия», 10 ноября 2009
Сегодня мир разъединённых наций
Обязан свято сей закон блюсти:
Чего нельзя за кучку ассигнаций,
За десять кучек можно огрести.
Вначале мир был этим огорошен,
Но Абрамович продолжал учить:
– Чего добыть нельзя за горстку грошей,
За бочку грошей можно получить.
Но есть ещё артисты как Губенко!
Чтоб Жукова сыграл в постели он
(«Как пригодится к юбилею сценка!»),
Ему сулили чуть не миллион.
Да не рублей, не путинских – заморских.
Предательство художников в цене!
И гладит Абрамович их по шёрстки,
И хлопает Медведев по спине.
Да, юбилей становится всё старше.
Его шакал-киношник страстно ждал.
И он покажет, как великий маршал
На 1-м Женском лихо побеждал.
Но в этот раз, увы, не с тем артистом
Пришлось ему комедию ломать.
Вот бы их ещё – «двупалым свистом
В бабушку и бога душу мать!».
«Завтра», № 48, 2009
Полковнику Виктору Деникину, внучатому племяннику генерала А. И. Деникина, получившему как советский офицер и коммунист отказ в просьбе участвовать в церемонии перезахоронения деда. Примирение-с…
Телевизор не смолкает,
Клики, всхлипы там и тут…
Братцы, радость-то какая:
Нам Деникина везут!
Откопали, положили
В грузовик без лишних слов
И – вперед! – Ну как мы жили
Без него! – твердит Грызлов.
Он мечтал еще в Двадцатом
Учинить Москве свой суд,
Но… Спасибо демократам,
Хоть в гробу теперь везут!
Гроб лишь отбыл из Нью-Йорка,
Как в Сокольниках в метро
Тихо умер от восторга
Бывший член Политбюро.
Нет былого наважденья,
Нет советских тяжких пут!
Празднуем освобожденье,
А ещё и – примиренье:
Нам Деникина везут!
Самолёт меж тем всё ближе.
Хоть сомненья нас грызут,
Но – гробок уже в Париже.
Слава Господи, везут!
Из Парижа вот вам сценка:
Храм. И скорбь без берегов.
Кто там плачет – Евтушенко?
Нет, рыдает Михалков.
А в Москве Сванидзе пляшет
И несёт привычно блажь:
– Нет теперь врагов – все наши!
И громила Бушин – наш!
Я от этих слов зверею,
В кулаках – чесотка, зуд.
Но – спасибо лицедею,
Что шумит: «Ура! Везут!»
Знаю я – уж вы не спорьте! –
Кто к нам тащит мертвецов:
Встретят гроб в аэропорте
Путин, Слиска и Немцов.
Всё теперь подешевеет –
Хлеб, бензин, лапша, мазут.
Коммунизма ветер веет –
Нам Деникина везут!
Смех и грех. Но, глядя на ночь,
Так закончу я стихи:
Родина, Антон Иваныч,
Отпускает вам грехи,
Ибо минули все сроки,
Как Корнилов, вы, Краснов
Впали в грех войны жестокой,
Русских не щадя голов.
А потом хлебнули горя…
Как Будённый вас трепал!
Как вы драпали до моря!
Не забыли, генерал?
Шла война не ради славы,
Столь могуч удар был наш,
Что катились от Орла вы
До Новороссийска аж.
А мольбы столь были жарки,
Чтоб Европа помогла,
Но – как мёртвому припарки.
Очень грустные дела…
А потом – Париж двуликий,
Скудость быта, жизнь во мгле…
Что ж, лежи, изгой Деникин,
В милосердной и великой,
Кровью политой земле.
«Завтра», № 31, 2005
Мы пили с Маяковским чай и говорили о композиторе Лурье. Я рассказал, как милая Ольга Судейкина здесь, в Петрограде, без дров, без пайка, а он там в Москве живёт себе по-комиссарски.
– Сволочь, – сказал Маяковский. – Всякое лурьё лезет в комиссары. От этого лурья жизни нет!
Потом Маяковский читал стихи. Не забуду чёрненького маленького Володю Познера, который отшибал свои детские ладошки.
К. И. Чуковский. Дневник. 5 декабря 1920 г.
При Временном правительстве Русская армия стала управляться комитетами, составленными из элементов, чуждых ей. Было в высшей степени странным и обидным для Армии, что во главе фронтовых съездов, представлявших миллионы солдат, множество частей со славной историей, были поставлены такие чуждые ей люди, как штатский Познер.
А. И. Деникин. «Очерки смуты», глава ХХХ
Знать, с согласья Вашингтона
Те петрушки, что в Кремле,
Прах Деникина Антона
Третий раз за время оно
С помпой предали земле.
Ах, какой был плач великий!..
Но – всё стихло на дворе.
И теперь лежит Деникин
Тут, в Донском монастыре.
День лежит, другой и третий…
Скучно стало. Генерал
Вдруг однажды на рассвете
Поднатужился и встал.
И включил свой личный телек
(Их теперь кладут в гробы).
И смотрел аж две недели
На всё те же, те же лбы! –
Познер, Ноткин, Глеб Павловский,
Рома Соболь, Соловьёв
Да Сванидзе, шут кремлёвский…
– Что за люд? С каких краёв?
И ужель доныне Познер,
О котором я писал,
Так же портит русский воздух? –
Изумился генерал.
И нахмурил горько брови:
– Видно, власть попутал бес… –
Глядь – в экране Якубович,
Тракторист «Полей чудес».
На другом канале – Шнейдер,
Вслед за ней возник Дибров,
Тот, который, словно грейдер,
И умён, и так здоров.
А Прошутинская Кира –
Кто-нибудь видал умней?
Все загадки макромира
За бюстгальтером у ней.
А ещё маячит Галкин,
Подаёт Миткова весть.
И жуют весь день мочалки,
Словно нечего им есть.
Ну, а на культурканале,
Может, музыка бодрей?
Щёлк! И вылез Вульф Виталий,
Рядом – умник дон Дурей.
Тут как тут и Дыховичный,
Не какой-нибудь – Иван!
Я, мол, патриот типичный.
Но Деникин не профан.
Чу! Жванецкий травит байки.
Вслед – Хазанов поспешил.
Жаль, что их не слышит Райкин –
Он бы их передушил.
Вот и названный Эльдаром, –
Весел, мил, как сто чертей.
Он Рязанов ведь недаром!
Чтобы папы быть святей.
Тут и секс-Яга Лолита,
Тут и умственный Гордон…
Вот она, страны элита!
– Да проснись же, царь Додон!..
Лезут к нам и Таня с Дуней.
Из писательских семей
Две резвушки-щебетуньи,
Пара подколодных змей.
Следом – матерщинник плоский
Ерофеев, сын посла,
И Архангельский с Флярковским –
Словно ведьма принесла.
И притом – ну диво прямо! –
Не придумаешь хитрей:
Ведь у каждого – программа!
(Обделен лишь дон Дурей).
А иной взвалил на плечи
Сразу две и всё для нас!
Кто? Хотя б трудяга Млечин,
Первоклассный пустопляс!
И каких мы только ликов
Здесь не видим каждый день.
Вот запел и Дмитрий Быков –
Слушайте, кому не лень.
Ну, а из-за океанов,
Из Европ вещает кто ж?
Глускер, Хавин и Арканов,
Да и Шоммер тут хорош.
Рядом – сам Владимир Ленский,
Как? Неужто он воскрес
И с душою геттингенской
В сей гадюшник тоже влез?
Кто особенно вам близки,
Кто украл покой и сон –
Ауслендер или Рискин,
Ан. Дементьев иль Кобзон?
Вон ещё какой-то Рома…
Ни проехать, ни пройти!..
Так ведь можно до погрома
Православных довести.
Так уж круто, так уж густо,
И при этом без помех!
Слава Богу, убран Шустер,
Самый-самый изо всех.
И милейший Шендерович
Неожиданно исчез.
Этот спец по порчи крови
В Думу лез. Но не пролез.
Сколько их! Куда их гонят?
(К ним примкнул Пушков Лексей.)
То царя они хоронят,
То снести б им Мавзолей.
Кто же их натыкал всюду –
Путин? Хап-капитализм?
Нет, ответ подобен чуду:
Русский антисемитизм!..
Тут Деникину размяться
Захотелось. Как живой,
Он пошёл полюбоваться
Древней матушкой Москвой.
Но как вышел – тотчас брови
Вновь насупил. Ну хоть плачь!
Кто навстречу? Абрамович,
Первый кровосос-богач.
Первый! Чукч! Не ждал такого…
И уже почти без чувств
Тут же вляпался в Швыдкого,
Главначальника искусств.
– Тот первейший, этот главный…
Что творится на Руси?
Где народ мой православный,
Отче наш, иже еси?
И пошёл у власти высшей
Генерал искать ответ.
Вот и Дом Советов бывший,
Вот и главный кабинет.
Дверь открыл и… Стоп! Ни слова!
Будто в голову – моча:
Там увидел он Фрадкова
Михаил Ефи –
мыча.
Генерал – белей, чем стенка,
Но шагнул, как сквозь туман,
В дверь, что рядом. Там – Христенко.
Из таких же христиан.
И расплакался Деникин,
Пряча слёзы в бороде…
– Что за люди? Что за лики?
Почему они везде?
Быть не надо шибко умным,
Чтоб предвидеть: и в Донской
Будут присланы игумном
Рома Чукч или Швыдкой.
Ну а если б сели всюду –
Чем они не хороши? –
Если б так же сбились в груду
Пусть хотя бы чуваши?
О, тогда бы первым Познер
Бросил клич: – Какой цинизм!
В бой, славяне! Дружно! Грозно!
Караул! Ура! Фашизм!..
Видеть шабаш силы нету.
Взвыл Деникин: – Мать твою!..
Разве за Россию эту
Проливали кровь в бою
Хоть деникинец бесстрашный,
Хоть будённовец лихой!..
Кровью русской бело-красной
Пропитался шар земной.
Что ж ты сделала, Марина,
Дочь любимая моя,
Притащив России сына
В ныне чуждые края!
Отвези меня обратно
За широкий океан.
Там хотя бы всё понятно.
Или лучше – дай наган.
Кликну я
войны горнило
Вновь пройти за Отчий край:
– Встань, Будённый! В строй, Корнилов,
Фрунзе, Врангель и Чапай!..
Смолк и слышит изумлённый –
Как поток с крутой горы.
Это был Семён Будённый
Со своею Первой Конной
Вместе с корпусом Шкуры…
«Завтра», № 34, 2005
Никогда я не был в Мавзолее.
Мне претили всхлипы да елей.
Но вчера, гвоздичкою алея,
Я пошёл с друзьями в Мавзолей.
Потому что воет Раскарякин,
Чёрной злобы черная дыра,
Без борьбы попавший в забияки:
– Мавзолей давно снести пора!
А один тепличный академик
Дал властям угодливый совет,
Чтоб создали, не жалея денег,
Антикомсоветский Комитет.
Ленина клянёт и Соловрухин,
Тот, что с детства славил Ильича.
Отощал, сгребая сплетни-слухи,
Пасквилёк «При свете дня» строча.
Тут и Марк Пожаров из «Ленкома»,
Комсомолец пенсионных лет.
Чья мордашка всей стране знакома
По спектаклю «Жгу свой партбилет».
Не был я завзятым коммунистом,
Только взносы членские платил.
Но сегодня их разбойным свистом
Я бы с Мавзолея окатил.
Каждый день я умоляю небо:
– Дай без них пожить хотя б три дня! –
В сущности, я коммунистом не был.
Им мерзавцы сделали меня.
Руки прочь от Ленина!
Сохранить в Мавзолее тело Ленина – это полдела. Надо восстановить историческую справедливость в полном объёме – вернуть в Мавзолей саркофаг И. В. Сталина.
Доктор философских наук, профессор А. Л. Вассович, беспартийный из «бывших», из семьи репрессированных. «Советская Россия», 6 июля 1999
Первый демократ наш Кукурузник,
Хоть генсеку это не к лицу,
С фюрером фашистов был союзник
В ненависти к Сталину-отцу.
Он в глухую ночь из Мавзолея
Выволок священный гроб вождя.
Фюрер новый, с каждым днём дурея,
Рушил всё, и склепов не щадя.
Тут ему в подмогу Жириновский
И один высокий иерей.
Но встаёт великий Маяковский:
– Тронь
попробуй,
сволочь,
Мавзолей!..
С Мавзолея, та священна дата,
Вождь меня благословил на бой.
И заставить хочешь ты солдата
Голову склонить перед тобой?
Да за это прокляли бы внуки,
И не знать прощенья у детей…
Руки прочь от Ленина, гадюки!
Сталина – обратно в Мавзолей!
Заодно с безумным президентом
Тявкают: «Долой! Круши! Сноси!»
Все, кто стал сегодня резидентом
Преисподней на святой Руси.
Думают, что это очень просто,
И ползут на нас из всех щелей…
Руки прочь от Ленина, прохвосты!
Сталина обратно в Мавзолей!
Голос подала певичка Алла:
– Я, как христианка, тоже «за». –
Христиан таких сейчас навалом,
Крестик свой сующих всем в глаза.
А живут под грузом грешной ноши.
Правят бал ханжа да фарисей.
Руки прочь от Ленина, святоши!
Сталина – обратно в Мавзолей!
Поп Ефрем, Сванидзе и Радзинский
Средь орды особенно ловки.
Ах как жаль, что далеко Дзержинский!
Он бы им устроил Соловки.
Вой стоит, визжат христопродавцы
С каждым днём пронзительней и злей.
Руки прочь от Ленина, мерзавцы!
Сталина – обратно в Мавзолей!
Помните: ваш крестный Кукурузник,
У кого не дрогнула рука,
Дни свои скончал, как жалкий узник,
И народом проклят на века.
Аж болят от визга перепонки,
Но смотри, товарищ, веселей.
Руки прочь от Ленина, подонки!
Сталина – обратно в Мавзолей!
Будем же, друзья, бессонно-чутки!
Станем прозорливей и смелей.
Руки прочь от Ленина, ублюдки!
Сталина – обратно в Мавзолей!
Москвичи, коломенцы, рязанцы –
Люд честной, сплотим ряды тесней!
Руки прочь от Ленина, засранцы!
Сталина – обратно в Мавзолей!
«Завтра», № 293, 1999
Самовластительный Индюк!
Тебя, твой Кремль я ненавижу!
Твою погибель, гибель слуг
С жестокой радостью предвижу!
По мотивам оды А. С. Пушкина «Вольность». 1820 г.
На станции метро «Лубянка»
Грохочет взрыв – и смерть вокруг.
Ведь это, Кремль, твоя подлянка:
У вас же – ни мозгов, ни рук.
А через час и «Парк культуры»
Такой же страшный взрыв потряс.
О, если б взрыв тот ваши шкуры
Порвал, кремлёвский пустопляс!
Беслан, «Норд-Ост», пожар Манежа
Не научили ничему!
Вы всё такие же, всё те же –
Равны друг другу по уму.
И среди дня, и среди ночи –
Пожары, взрывы тут и там,
А ваша вся забота – Сочи
Да где б ещё отгрохать храм.
Всё так же чтите вы Ебона,
Всё так же дорог вам Собчак,
Которые во время оно
Чеченский разожгли очаг.
Бубните всё одно и то же:
– Совки – рабы, их Сталин – тать! –
И как же вам с такою рожей
Пред нашим Господом предстать!
Хотя почти надежды нету,
Допустим, в будущем году
Орава ваша канет в Лету, –
Все ж вслед великому поэту
С жестокой радостию жду.
29 марта 2010,
Страстной понедельник
За все долгие и тяжкие годы, что Ельцин сидел в Кремле, выполнить его приказ о создании нового гимна никто не мог. Но осенью 2000 года вновь начались разговоры о новом гимне, и тут полный разнобой. Одни предлагали оставить прежний, заменив великие имена Ленина и Сталина на паскудные имена Горбачёва и Ельцина. Другие требовали «Боже, царя храни!». Третьи мечтали, чтобы гимном стала «Еврейская молодёжная» из кинофильма «Комсомольск». А известный тогда ведущий телеканала НТВ Евгений Киселёв предложил признать гимном после соответствующей обработки советскую «Песню о Родине». Мне эта идея показалась приемлемой. И вот что у меня получилось после обработки знаменитой песни:
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так зло унижен человек.
Всюду жизнь и скорбна, и убога.
Кровь, как Волга полная, течёт.
Молодым – на паперти дорога,
Старикам – кладбищенский почёт.
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и вод.
В мире я другой страны не знаю,
Где бы так ограблен был народ.
За столом никто у нас не сытый,
Харч такой, что просто хоть умри,
А ворьё, банкиры и бандиты
День и ночь пируют, как цари.
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей, равнин.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит сукин сын.
Наши нивы как после пожарищ,
А вот Кремль отстроил Бородин.
Наше слово гордое «товарищ»
Вытесняют рабским «господин».
Это слово в нашем горле костью,
Это слово вражеский агент.
Им плеваться хочется со злостью
Вам в лицо, любезный президент.
С «господином» нет нигде нам места,
Мы хотим опять его прогнать.
От него воротит нос невеста,
Проклинает ласковая мать.
Над страной могильный ветер веет.
С каждым днём страшней в России жить.
Но никто на свете не умеет
Так, как мы, несчастную любить.
День настанет – слёзы мы осушим
И детей и матери родной.
Всех врагов России передушим,
Будь то Греф, Чубайс иль кто иной.
И тогда, страна моя родная,
Будем петь среди полей и рек:
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.
«Народная правда», № 110, 2000, Ленинград
За освобождение Квачкова
И его товарищей отважных
Не посмел произнести ни слова
Лишь один из дюжины присяжных.
После стольких лет пренебрежения
И презрения к нему страны
Вынужден был суд принять решение,
Что Чубайс объелся белены.
Что с тобой, несчастный рыжий Толик?
Как давление, температура, стул?
Говорят, забился ты под столик,
Словно ждёт тебя электростул.
Да, не смог помочь тебе Устинов,
И от Чайки помощи не жди.
И в родных не скрыться палестинах
От того, что брезжит впереди.
2008
В день, когда проснётся Гулливер
Читая Джонатана Свифта
На развалинах советской экономики мы создадим умную экономику.
Д. Медведев. 12 февраля 2010 г., Омск
Эти лилипуты, гномы, карлики –
Грабежа страны моей ударники.
Карлики да гномы с лилипутами
Ложью всю страну мою опутали.
Лилипуты, карлики да гномики
Пляшут на обломках экономики,
Созданной народом-Гулливером,
Бывшего для всей земли примером.
Чтобы все про мощь его забыли,
Гулливера ложью усыпили.
Дремлет он… Но ведь придёт минута –
Сбросит гнома, карла, лилипута,
Сбросит Кресса, Росселя и Босса.
Нет здесь ни сомнений, ни вопроса.
Ужас их тогда не описать:
Гулливер в глаза им станет ссать.
От лица великой русской нации
Это им за все шараш-новации.
И хотя услышим голоса:
– Да ведь это Божия роса!
Но сообразят, быть может, многие,
Что ещё за нюнютехнологии.
И за то, что нач и зам, и пом
До сих пор живут чубайс-умом.
В этот день им всем придётся круто.
Никому не жалко лилипута,
И ничуть – ни карлика, ни гномика
Дерипаску, Прохора и Ромика.
И воспрянет родина моя!
Смоет всех чудесная струя –
Гнева всенародного фонтан,
Как писал собрат мой Джонатан.
Красновидово,
13 февраля 2010
Мы проехали вместе в простом пассажирском вагоне
Всего несколько сот километров
и несколько кратких часов.
Мы глядели в окно. Там мелькали коровы да кони,
Города и поля да парящая дымка лесов.
Мы беседы вели, как теперь их ведут в целом мире
Пассажиры-соседи под стук равномерный колёс –
О погоде, о детях, о нынешнем кинокумире,
О новейших тенденциях Запада в стрижке волос.
И молчали мы так, как молчат пассажиры в дороге –
Без смущенья, намёков, без тайных надежд и обид…
Словом, всё как всегда. Так откуда же взяться тревоге,
О которой безоблачный день этот
столь громогласно трубит.
Право, всё как обычно: с попутчицей ехал попутчик,
Вы сошли в Павлодаре, я дальше поехал сквозь ночь…
Так откуда ж возник этот тонкий пронзительный лучик,
Скрыть который уже ни пространству,
ни мраку невмочь?
Ей же ей, всё как тысячу раз уже раньше случалось,
Путь был лёгок и близок или тяжёл и далёк…
Почему ж у меня ощущенье такое осталось,
Что тот поезд не землю родную, а душу мою пересёк?
Да, всё так, как от века… В космическом хаосе жизни
Повстречались два сердца, и, как в темноте с маяка,
Из глубин одного свет возьми вдруг и брызни…
Почему? Неизвестно. Ибо тайна сия велика.
Я в Дагестане, я в Махачкале.
Всё радует меня и восхищает –
И то, как море стонет в сизой мгле,
И то, как солнце горы освещает,
И толп многоязыких пестрота,
И детский смех, и в окнах слитки света,
И вольное дыхание труда, –
Что может быть прекрасней, чем всё это!
Но вот сегодня среди бела дня
В гостиничной сберкассе за барьерцем
Причёсывалась девушка одна…
Я мимо шёл и – как споткнулся сердцем.
Прибой, казалось, перестал шуметь
И птица поперхнулась песней звонкой,
Когда её волос живая медь
Лениво заструилась под гребёнкой.
Близ красоты волшебного костра
Мне стало и томительно и жарко –
Всех женщин мира то была сестра
И всех мадонн прославленных товарка…
За всё, что видел на его земле,
Но перво-наперво – скрывать не стану –
За то видение в Махачкале
Я поклонился в пояс Дагестану.
25 марта 1975,
Ту-134А, Махачкала – Москва
Вот смотри, таможенник, смотри, –
Тут багаж мой весь, как на ладони:
Сувениры, карты, словари,
Радиоприёмник марки «Сони»…
Я проехал много разных стран,
Легче перечислить, где я не был.
Загляни и в этот чемодан,
Есть тут кое-что из ширпотреба.
Если надо пошлину – плачу!
Я, приятель, чту твои законы.
Что ты ищешь – золото? парчу?
Героин? Старинные иконы?
Да, одну икону я везу.
Её цену знать вам невозможно.
Не ищи ни сверху, ни внизу –
В сердце она спрятана надёжно.
Я считал, молитва – звук пустой,
Но молюсь на ту икону жарко!
Это не какой-нибудь святой,
А одна прекрасная мадьярка.
Верно, согласишься ты со мной,
В мире деклараций, денег, пошлин
Был бы её образ неземной
Тотчас и унижен и опошлен.
Потому я рад, что удалось
Спрятать мне её, опасность чуя.
Потому и за её провоз
Ни гроша тебе не заплачу я!
«Я мимо шёл. Она сидела в кресле…»
Я мимо шёл. Она сидела в кресле.
Мелькнула только белая рука.
И вдруг – виденья прошлого воскресли,
И захмелел я будто бы слегка.
Мне показалось,
что я снова молод,
Что бытия мне вкусен терпкий сок,
От глыбы жизни будто бы отколот
Лишь первый несущественный кусок.
Мне показалось,
что земли просторы,
И даль морей, и высота небес
Опять мои притягивают взоры
И вызывают жгучий интерес.
Мне показалось,
что я встал с рассветом
И вышел в поле – ветерок принёс
Ту песню, что давно минувшим летом
Не мог я слушать без счастливых слёз…
Очнувшись, приказал я сердцу: «Баста!
К чему волненья из-за пустяка?»
Но до сих пор мерещится мне часто
Та молодая тонкая рука.
Малеевка
Н. С.
Спасибо вам за тот случайный
Прекрасный вечер в феврале
С его открытостью и тайной,
И светлой думой на челе.
Я помню всё: наш столик в зале,
И как далёк был этот зал,
И всё, что вы тогда сказали,
И всё, что я тогда сказал.
И вспышки ваших глаз живые,
И как вы, ложечкой звеня,
Сказали: «Поздно уж…», впервые
Назвав по имени меня.
И моего смущенья муку,
И ликование моё,
Когда я тронул вашу руку,
А вы не отняли её…
Нет, жизнь нельзя назвать напрасной,
Не всё так худо на земле,
Коль был возможен тот прекрасный
Случайный вечер в феврале.
ЦДЛ
Ваш путь лежит в немыслимые дали!
Под самолётом за день проплывёт
Простор, на коем в наши дни едва ли
Не половина всех землян живёт.
Навстречу солнцу будете вы мчаться
И раньше всех увидите зарю…
В надежде вскоре с вами повстречаться
Я амулет чудесный вам дарю.
На улицах Бангкока и Манилы
Пусть будет с вами этот амулет –
Кусочек камня, взятый у могилы,
Где спит и дышит первый наш поэт.
Он вас не оградит от неудачи,
От яда кобры или пасти льва.
Он будет вам служить совсем иначе –
Без сказочных чудес и волшебства.
Когда бы вы его ни попросили,
Забравшись в те далёкие края,
Мой амулет напомнит о России,
Где, между прочим, остаюсь и я.
ЦДЛ
В последних числах ноября,
Когда мы повстречались с вами,
Согласно всем календарям,
Зима была не за горами.
Но через несколько недель,
Календарей закон наруша,
За ноябрём пришел апрель
В мою ликующую душу.
И всё пошло наоборот:
Смешить вас вовсе не желая,
Я пригласил вас в Новый год
Пойти со мной на встречу Мая.
И вдруг ответ: – Благодарю.
Живите по календарю.
Москва, Огарёвка
Я этот день, не зная лени,
Отдал заботам и трудам,
Но неудачи, словно тени,
За мной влачились по пятам.
Тоскливо, призрачно и зыбко
Кончался он, убог и скуп,
Но вдруг мелькнула мне улыбка
Таинственно прекрасных губ.
И я увидел мир иначе,
Не понимая, что со мной,
И все померкли неудачи,
Растаяв где-то в тьме ночной.
«Под шум грозы ты первый раз пришла…»
Под шум грозы ты первый раз пришла.
И с той поры всегда при звуке грома
Я оставляю все свои дела
И отворяю настежь двери дома.
Какое лето нынче, милый друг!
Грохочут чуть ни ежедневно грозы.
И ты щедра. Вот снова этот звук!..
И стол накрыт: нас ждут вино и розы.
Малеевка
Опомнясь, всё ты увидала
Достойным строгого суда.
А надо мной
звезда витала –
Та, что витала и тогда.
Себя, казнясь, ты не щадила:
– Проклясть! Забыть! Из сердца прочь! –
А мне с небес
звезда светила
Та, что светила нам в ту ночь.
– Безумье! Вздор! – ты восклицала,
Ошибку видя без прикрас.
А надо мной
звезда мерцала –
Та, что мерцала нам в тот час.
Досаду, что тебя объяла,
Ты изливала напрямик.
А надо мной
звезда сияла –
Та, что сияла нам в тот миг.
Кляла, корила, упрекала
Себя, меня, тот день и час.
А надо мной
звезда сверкала –
Та, что сверкала нам в тот раз.
Шли дни. Досада не старела,
Не слабла горечи струя.
А надо мной
звезда горела,
И с ней горела жизнь моя.
– Прощай, – ты мне сказала. – И не сетуй, –
Мы выпили до дна своё вино…
Но я-то знал, что после ночи этой
Всё будет пусто, сиро и темно.
– Всё к лучшему, – сказала ты и смолкла,
И, встав, ушла в редеющую тьму.
А я молился истово и долго:
Да будет всё по слову твоему.
Я видел одно:
ты – Джиоконда,
которую надо украсть.
В. Маяковский
1. Не в забытьи
Не в забытьи, не по ошибке
Унёс тогда я ваш портрет.
С него задумчиво, с улыбкой
Вы смотрите на белый свет.
Я часто любовался дома
Улыбкой, что унёс тайком,
Но скоро вам через знакомых
Известно стало обо всём.
И вот, как вор, стою сейчас
Пред вашим гневным милым взглядом
И воровских горячих глаз
Не прячу, не прощу пощады.
Ведь если мог бы, я украл
Не копию – оригинал.
И позавидовал бы тёзка –
Такой же хищник Маяковский.
2. Моление о чуде
(Из П. Шелли)
Женщина с улыбкой смотрит вдаль.
И цветы… Благоговенья полный,
Я шепчу: – О Господи, как жаль,
Что передо мной портрет безмолвный.
Женщина, улыбка и цветы…
Что прекрасней может быть, чем это!
Господи, всё можешь в мире Ты –
Дай мне эту женщину с портрета!
3. Эти строки
Эти строки твердил я вам всюду,
Хоть вторую из них ненавижу:
«Я тебя никогда не забуду.
Я тебя никогда не увижу».
Вы смеялась: «О, хищник в капкане!
Вы же скоро остынете, право.
Даже в самом бурлящем вулкане
Остывает со временем лава».
Я на смех обижаться не буду,
Я обидой себя не унижу.
Я тебя никогда не забуду.
Я тебя непременно увижу.
Тане из «Берёзки»
О, как я тяжко ревновал!..
Мутился взор, мутился разум,
И страх и злость за валом вал
Меня окатывали разом.
– Да перестаньте же глупить! –
Смеялись вы. – Он друг мой лучший.
А мне горшки хотелось бить,
Когда бы подвернулся случай.
…Но вот вчера услышал я,
Что умер мой соперник грозный.
Как тяжела вина моя,
И как раскаяние поздно!
О, если б мог я знать тогда,
То злой, то горький, то печальный,
Что вы – весенняя звезда,
Чей свет ему уж свет прощальный.
Малеевка
Мой звонок в новогоднюю ночь
Удивил вас, конечно, немало.
Дескать, как же я смог превозмочь
Всё, что бездной меж нами зияло,
Что стояло меж нами горой,
Что, как море, простёрлось меж нами?
Милый недруг, ведь люди порой
Совершают поступки не сами.
Что-то словно нисходит на нас,
Чьи-то зовы в душе раздаются –
Этот шаг, этот жест, этот час
Объяснению не поддаются.
Воспоминанья о тебе,
Как шквал, в пути меня застали
И в кровь мне душу исхлестали,
И обессилел я в борьбе.
И боль мне разрывала грудь,
И я молил их о пощаде,
И я взывал: – О, Бога ради!..
И был мне голос твой: – Забудь!
Владимир Сергеевич, имею желание очередной раз поцеловать вас в День Победы, как в прошлом году, на Театральной.
Наталья, милая женщина. Интернет, 8 мая 2009
Всё вспомнил, милая Наташа,
Весь облик ваш, всю вашу стать,
А тот поступок, смелость ваша
Мне до сих пор мешают спать.
Знавал я женщин, был в полоне
У них не раз, но чтоб в толпе
При Марксе и при Аполлоне?*
Как на лесной глухой тропе…
Я был бы лицемер, Наташа,
Восторг свой в День Победы скрыв.
Нет ничего на свете краше,
Чем женский искренний порыв.
*На Театральной площади Маркс и Аполлон дружески смотрят друг на друга.
8 мая 2009
Ах, какая возит нас таксистка!
До обалденья хороша!
Ни одна воспетая артистка
Рядом с ней и не сидела близко.
Вот гляжу – и где моя душа?
Нет, святая Русь не оскудела!
Рано или поздно, но всегда
Из-за тучи, что вдали чернела
Вдруг и неожиданно и смело
Выглянет такая вот звезда.
Ей с девичьих лет блистать в кино бы.
Здесь же ей платить бы не рублём,
А червонцем самой звонкой пробы.
Это хоть отчасти помогло бы
Честь воздать мадонне за рулём.
Но, увы, ни серебра, ни злата.
– Вот когда об этом пожалей! –
Я плачу рублём и виновато,
Благодарно, восхищённо, свято
Белу рученьку целую ей.
Красновидово – Немчиновка
«Начинался июнь. Всё сверкало, цвело…»
Начинался июнь. Всё сверкало, цвело.
Под акации кроной тенистой
Вы стояли как будто всем бедам назло
Изваянием радости чистой.
От лица золотистую прядь отстраня,
Среди толп суеты неизменной
На бульваре у моря в сиянии дня
Вы стояли, как в центре Вселенной.
Время многое в прорву забвенья сметёт,
Но останусь я в вечной надежде,
Что акация та всё цветёт и цветёт,
И под ней изваянье, как прежде.
«Вы так явились, как в ненастье…»
Вы так явились, как в ненастье
Вдруг солнца луч блеснёт в окно.
И враз померкли все напасти.
И думать-то о них смешно.
И вы смеялись так беспечно,
Так победительно светло,
Как будто смехом тем навечно
Из жизни изгоняли зло.
«Средь буйных пошлостей курортных…»
Средь буйных пошлостей курортных,
Средь потных лиц и липких глаз,
Средь толп снующих разношортных
Мне дивно было встретить вас.
Как будто в толчее базарной
Господь мне зренье обострил,
И лик узрил я светозарный
Иль слово истины открыл.
Опять над побережьем звёздно небо.
Всё сущее готовится ко сну.
Пора, пора сомкнуть глаза и мне бы,
Но я иду на мол просить волну,
Чтобы она не слишком-то шумела.
Я говорю: – Тут женщина одна… –
Я лепечу бессвязно и несмело.
Но, всё поняв, смиряет нрав волна.
Прошу о том же ветров шалых стаю.
Слова мои – из сердца тайных недр:
– Я эту женщину почти совсем не знаю,
Но… – Просьбе вняв, за ветром тихнет ветр.
И наконец иду к тому платану,
Что высится у милого окна.
Шепчу в дупло, как в ухо великану:
– В твоей тени пусть сладко спит она…
И великан послушно тень сгущает,
Здесь, у ночной вселенной на виду,
Так и держать её мне обещает…
Я лишь теперь спокойно спать иду.
У Лукоморья в третий раз,
Как в сказке, повстречал я вас.
На третий-то обычно в сказке
Приходят все дела к развязке:
Царевич спас в беде царицу,
Иванушка поймал Жар-птицу,
Бедняк богатство вдруг обрёл,
Дракона победил орёл,
В болото пущена, стрела
Жену там молодцу нашла,
Кощей Бессмертный сдох нежданно,
Расхохоталась Несмеяна,
Царь супостата одолел,
Казнить иль миловать велел…
А тут – я не сгущаю краски –
И не предвидится развязки:
Жар-птицу я не удержал,
Богатств великих не стяжал,
Не в цель пошла моя стрела,
Не удалась мне роль орла,
И супостатов не сразил,
Хотя Кощею и грозил,
И никого-то я не спас,
А ведь была нужда не раз…
Короче, жизнь моя – хоть плачь!
Но всех печальней неудач,
Что Несмеяна не хохочет,
Казнить иль миловать не хочет.
Я не видел картины прекраснее той,
Что в то утро вы мне подарили:
Осияв всю округу своей красотой,
Вы в притихшее море входили.
Та картина и средь суматошной Москвы
Мной не будет до века забыта:
Только море – и вы, только солнце – и вы,
Остальное – подробности быта.
Была нежданной наша встреча.
Средь утра шумной кутерьмы
Вы вдруг сказали: – Добрый вечер… –
И оба засмеялись мы.
Как песней, радостно пропетой,
Как светом, разорвавшим тьму,
Я счастлив был обмолвкой этой
И сам не знаю почему.
Новый Афон, пещеры
Мы виделись лишь третий раз,
Но что-то нас уже связало,
И ты так просто мне сказала:
– А я соскучилась о вас…
И это были те слова,
Что и в моей душе созрели,
И на моих губах горели,
И не слетели с них едва.
Но я как в сумерках блуждал
И так бездарно медлил с ними –
Словами истинно живыми,
Как будто разрешенья ждал.
О, как тебе я благодарен
За твой талант – за прямоту,
За непритворства красоту.
Прости, что я был так бездарен.
Как ярко солнце засверкало
И ветры стихли, чуть живы,
И шеи вытянули скалы,
Когда шагнули к морю вы.
С горы прервал паденье камень,
И чайки прекратили писк,
Когда взмахнули вы руками
И – ах! – в объятья волн и брызг.
О, как старательно меня
Обходите вы даже взглядом,
Как будто я цистерна с ядом
Иль отсвет адского огня.
А я не отсвет и не свет,
А я совсем и не цистерна,
Я ваш поклонник самый верный,
Мне кажется, уж двести лет.
Я видел, как из моря вышли вы –
Оно вам вслед шептало что-то нежно.
Как шапочку стянули с головы
И разметали волосы небрежно.
Сияли ваши мокрые глаза,
Лучилось тело от воды и света.
Небес и моря вечная краса
На дальнем плане затерялись где-то.
Придумать лучше греки не могли,
Вдруг понял я с восторгом неофита, –
Не с гор, не с неба и не из земли –
Из моря к ним явилась Афродита.
Сказала ты: – Я видеть солнце
Встающим из-за гор хочу!
И вот чуть свет в твоё оконце
Шепчу я и цветком стучу.
Но ты не слышишь. Плечи, руки,
Уста и медленная грудь –
Всё спит. Моей побудки звуки
Спать не мешают им ничуть.
Слегка взгрустнув (тебе, поклонник,
Столь сладкий сон уж не знаком),
Я, взгромоздясь на подоконник,
Коснулся губ твоих цветком.
О, наконец-то пробудилась!
Разверзла очи. В них – рассвет.
И что-то там ещё клубилось,
Чему названья в мире нет.
Минута – и безлюдным парком
Мы мчимся к морю, на простор.
Ещё чуть-чуть – и светом ярким
Светила брызнет из-за гор.
Ждёт вместе с нами вся природа.
А я в глаза твои гляжу
И за рождением восхода
То в них, то на небе слежу.
Хотела ты лететь, как ветер,
Навстречу первому лучу,
А я увидел в ясном свете,
Что только одного хочу:
Чтоб зори век тебе светили,
Чтоб свет их жил в твоей крови
И чтоб тебя всю жизнь будили
Лишь смех, цветок да зов любви.
В ресторане «Эллада»
Мы сидели вдвоём.
Ах, какая отрада! –
Вот сидим мы и пьём.
Здесь на стенах – кентавры,
Гладиаторский бой,
Амазонки да лавры,
Да эгейский прибой.
Глядь, уж донце графина!
Но мигает Эрот:
– Вам поможет Афина.
Мажьте свой бутерброд! –
Впрямь, с питьем на подносе
Мчит Зевесова дочь,
Чтоб в насущном вопросе
Нам любезно помочь.
Но – всё сказкой забытой
Промелькнуло б, как хмель,
Если б не с Афродитой
Пил коньяк «Коктебель».
«Ты в разговор вступала смело…»
Ты в разговор вступала смело,
Но если что не так, то – ах!
Уж так неистово краснела,
Что даже слёзы на глазах.
И лепетала, и твердила,
Ладони прислонив к щекам:
– Вот мама даром наградила –
Краснеть по всяким пустякам!
Я слушал сетованья эти,
Смотрел на нежный маков цвет
И думал: ничего на свете
Прекрасней не было и нет.
Гора всегда звалась Святой,
Хотя совсем не отличалась
Ни красотой, ни высотой
И шапкой снежной не венчалась.
Любой затурканный москвич
Любого веса и сложения
Её вершины мог достичь
Без риска перенапряжения.
И я ту гору звал Святой,
Хоть столь возвышенное имя
Считал я кличкою простой,
Давно придуманной другими.
Но вот под сердца гулкий стук
На той горе мы вместе, рядом –
И я увидел всё вокруг
Иным, преображённым взглядом.
Весь мир – прекраснее в сто крат!
И мне Святая засияла,
Как армянину – Арарат
Или японцу – Фудзияма.
Не возражай! Замкни уста!
И верь, что это так отныне:
Святая для меня свята,
И я молюсь ей как святыне.
Иде и Ирине Кныш
Я знал двух женщин – дочь и мать
В краю, поэтами воспетом.
Одну – тому назад лет пять,
Другую… Впрочем, суть не в этом.
А в том, что с дочерью встречал
Восход животворящий солнца
И в пору ту не замечал,
Что у всего есть в жизни донце.
А с матерью решил пойти
Закатом любоваться в горы
И пульс ей мерил по пути,
Вёл о давленье разговоры…
Но главное, что солнца круг,
Когда оно земли касалось
И постепенно меркло, вдруг
Тем донцем мне и показалось.
Коктебель, 29 июня 1982
Не думай плохо обо мне,
Пусть я и вправду многогрешен –
Хоть в преступленьях не замешан,
Но суд я заслужил вполне.
Ведь мог слукавить я порой,
А в чём-то и приврать безбожно,
О добром деле молвить ложно,
Встать за ничтожество горой.
Не мог – случалось – гнева пыл
Смирить, и – стыдно мне доныне –
Я пил сладчайший яд гордыни,
И чёрствым был, и жёстким был.
И всё же, милая, поверь,
Что это – не на ветер слово:
И новый путь, и vita nuova
Тобой открыты мне теперь.
*Vita nuova (um.) – новая жизнь. Так была названа первая книга Данте, в которой он воспел Беатриче.)
Ты взгляд метнула: – Вон тот парень,
Что в море спас меня вчера… –
Я так ему был благодарен,
Но зависть так была остра!
Зачем не я случился рядом?
Его ревниво отстраня,
Я б кинулся!.. И нежным взглядом
Ты б удостоила меня.
А он, герой, лежал на пляже,
Шагах в пятнадцати от нас,
И не подозревая даже,
Что и меня вчера он спас.
Соловьи вернулись в Коктебель!
После стольких лет они вернулись!
Снова там и тут гремит их трель,
Как от сна дурманного очнулись.
Слышите, о чём поют они?
Что так громко славят в Коктебеле?
Может, эти – наши с вами – дни,
Может, для того и прилетели.
«О, дивное застолье в Коктебеле!..»
О, дивное застолье в Коктебеле!
Шампанское, клубника и цветы…
Не от вина глаза и ум хмелели,
А от пьянящей вашей красоты,
От вашего безудержного смеха,
От вида загорелых ваших плеч
И от моих попыток без успеха
Восторг в слова достойные облечь.
Был слаб язык моей убогой прозы,
Но давний стих не шёл из головы:
«Как хороши, как свежи были розы…»
Как хороши, как свежи были вы!
Стихи восторженные ваши
Не обо мне, – сказала ты. –
Они о той, что выше, краше,
О той, что «гений красоты».
А я совсем иная – проще,
Обычна я, в конце концов…
Тут соловей защёлкал в роще –
И он не знал, что царь певцов.
Есть бабочки, которые живут
Всего лишь день – с восхода до заката,
Но, засыпая, участь не клянут:
Их жизнь была прекрасна и богата.
Близ вас я прожил целых двадцать дней,
И восемь издали я любовался вами.
Чем стали эти дни в судьбе моей,
Я не пытаюсь выразить словами.
И в день, когда черёд настанет мой,
Не будет мне ни горестно, ни больно.
Что ж, было всё. Я знал полёт и зной,
И выпил свой нектар. С меня довольно.
Вы улетаете. Вас ждёт аэропорт.
Вам предстоит далёкая дорога.
Сопровождать вас будут, как эскорт,
Мои печаль, сомненье и тревога.
Никто и не заметит в вышине,
Что вы под их охраною тройною…
Потом они воротятся ко мне
И навсегда останутся со мною.
Вы в этой комнате бывали столько раз!
Здесь голос ваш звучал, шуршало платье.
Здесь я ловил мерцанье ваших глаз.
Здесь так завидовали мне мои собратья.
Здесь пили мы наш самодельный грог.
И смех ваш то и дело мог раздаться…
О, эта комната! Мой сказочный чертог.
Но срок настал – я должен с ним расстаться.
Как странно, что всего лишь через день
Здесь будут жить совсем другие люди –
Здесь, где ещё витает ваша тень,
И знать о нас никто из них не будет.
Я проснулся от мысли – хоть было ещё очень рано, –
Что уже вас не встречу ни здесь, ни в толпе городской.
Встал. Пошёл умываться. Но вдруг побежала из крана
Не вода, а тоска. Я умылся холодной тоской.
А потом, как всегда, приступили все к завтраку, к чаю.
И спросил меня кто-то: «Вам сахара или песку?»
Протянул кто-то хлеб. Я жую его, не отвечаю,
Только вижу, не хлеб ароматный, я чёрствую ем я тоску.
Не сиделось мне в номере. Вышел на волю, и вскоре
Впереди распахнулся простор мне желанный морской,
Только это уж было не тёплое синее море –
Разметалось оно бесконечной свинцовой тоской.
Сегодня солнечно и тихо,
Но всколыхнула вдруг печаль
Одна безвестная пловчиха,
Заплывшая в морскую даль.
Чтоб ей ни дна и ни покрышки!
Её ругают, ей грозят,
Ей мегафон взывает с вышки:
– Вернитесь, девушка, назад!
Такой призыв я слышал часто
На коктебельском берегу
И оставался безучастным,
А вот сегодня не могу.
Я не могу никак привыкнуть,
Что вас тут нет, и я бы рад
Вот так же в мегафон вам крикнуть:
– Вернитесь, девушка, назад!
За окном – унылое ненастье.
Дождь и ветер, мокрое стекло.
А проснулся – с ощущеньем счастья,
Но не знаю, что произошло.
Чем душа так ласково согрета?
Почему так радостно с утра?
Непонятно… Вдруг – как вспышка света:
Получил письмо твоё вчера!
Полечу, – рече, – зегзицею по Дунаеви, обмочу бебрян рукав въ Каяле-реке…
Слово о полку Игореве
Ты слышишь по ночам плач Ярославны?
Из письма. ХХ век.
Отбушуют годы, как метели,
Но забыть вовек я не смогу:
Плачет Ярославна в Коктебеле
На морском пустынном берегу…
Пусть и не в сафьяновых сапожках,
Пусть и не бебрян рукав у ней, –
В тенниске простой да в босоножках
Ходит Ярославна наших дней.
Да ещё подкрашены ресницы,
Да ракетка ловкая в руке, –
Всё равно она сестра зегзицы,
На Каяле плакавшей реке.
Так же и грустит она, и тужит,
И вверяет жаль свою волне.
Только не о пленном князе-муже,
А – как дивно молвить! – обо мне.
Как жилось нам весело и славно
Там, на коктебельском берегу.
Плачь же, плачь, Наталья Ярославна.
Я и сам сдержаться не могу.
Как будто я в радостном сне
Владею волшебною силой:
Из Тьмутаракани ко мне
Доносится голос ваш милый.
Впервые он был мне весной
У моря под шелест акаций,
Но вот я в Москве, и со мной
Вся прелесть его интонаций.
Ей-Богу же, это как сон, –
Вы рядом, подайте мне руку!.
Знать, в лютой тоске Эдисон
Придумал для нас эту штуку.
Смеялись вы: – О Господи! Прошу
Не надо так хвалить меня. Не лгите!
Не вешайте мне на уши лапшу.
Для новых дур муку поберегите.
И я смолкал, хоть полнилась душа,
Но и при виде немоты восторга
Смеялись вы опять: – Лапша! Лапша!
Что вы молчите, как беглец из морга?
Но вот меж нами путь пролёг большой –
И так печально, неприютно стало…
Неужто вы и это всё лапшой
Со смехом назовёте, как бывало?
Так весела, таким беспечным шагом
Ты здесь бродила горною тропой,
Так жадно любовалась Кара-Дагом,
Что Кара-Даг был сам пленён тобой.
Вверялась волнам, что у ног клубились,
Так радостно и беззаветно ты,
Что, видно, и они в тебя влюбились,
Шепча о том с утра до темноты.
И тайну о твоём пресветлом лике
Нам удалось от мира уберечь
Лишь потому, что горы безъязыки,
А я вдруг стал молчальником великим,
А моря непонятна людям речь.
Вы говорили иногда:
– А мне влетела в рот смешинка… –
Всё веселило вас тогда:
Мой вид, мой стол, моя машинка…
О, это был прекрасный час!
Я радовался, что дождался, –
И слушал вас, глядел на вас
И смехом вашим наслаждался.
А он всё звонче, всё нежней…
Но – если б это лишь приснилось! –
Расстались мы. И в ходе дней
Всё так печально изменилось…
Другая в небесах звезда,
Иная крутится пластинка…
Влетела в сердце вам снежинка,
И не на час, а навсегда.
Её глаза… О, это омут!
Я в нём тонул, над ним витал.
В её глазах мне всё знакомо,
Я всё в них, кажется, видал –
Восторг, печаль, изнеможенье,
Цветы, сиянье звёзд живых…
Но всех прекрасней те мгновенья,
Когда она смыкала их.
Регине – на юбилей
Всё изменилось, раскололось,
И многое нельзя узнать,
А у тебя всё тот же голос,
Как в тридцать или тридцать пять.
Он так же звонок, чист и весел,
В нём нет дыхания зимы.
В нём даже отзвук старых песен,
Что пели в молодости мы.
Всё это слышит, я уверен,
На ухо чуток, духом чист,
Твой беспорочный муж Гальперин,
Последний русский коммунист.
2009
«Схватил фотограф то мгновенье…»
И. Я.
Схватил фотограф то мгновенье,
Когда вот-вот при свете дня
При всём народе без стесненья
Вы поцелуете меня.
Три тыщи дней с тех пор промчались,
Как у метро «Аэропорт»,
У Тельмана мы повстречались –
Тот день я помню до сих пор.
Немалый срок для жизни бренной…
И вдруг!.. Я как оцепенел.
И на подарок драгоценный
Ответить просто не успел.
Я долг верну! Но так бы надо,
Обычай дедовский храня,
Чтоб даже Тельман не был рядом,
И лучше – не при свете дня.
«Кто там, в малиновом берете,
С послом испанским говорит?»
А. Пушкин
Где твой малиновый берет?
Когда его ты надевала,
То всех послов, весь белый свет
Своим сияньем затмевала.
Я любовался не дыша,
И про себя шептал: – О Боже!.. –
Ты в нём была так хороша,
Что делала меня моложе.
Найди, стряхни его, надень,
Как это было не однажды.
И в самый яркий майский день
Приди на зависть чинных граждан…
Немного красного вина…
О. Мандельштам
Двух бокалов влюблённый звон…
М. Светлов
А мы ни красного вина,
Ни белого не пили с вами.
Меж нами будто бы стена,
Которую воздвигли сами.
И мой бокал, и ваш бокал
Не издают восторга звоны.
Я пил, но не пересекал
Границу заповедной зоны.
Но, впрочем, дело не в вине.
А как вернуться в ту весну бы,
Когда «О, да!» сказали мне
Мной не целованные губы.
Когда-то беспечный, открытый,
Восторг свой мешая с тоской,
Я сравнивал вас с Афродитой,
Рождённой из пены морской.
Когда-то ваш лик светозарный
Я видел средь ночи и дня, –
То зноем, то стужей полярной
Всегда обдавал он меня.
Но мчались за датою дата
Поступков, удач и потерь…
Да, всё это было когда-то.
Не надо вам знать, что теперь.
Вы к Дню Победы много лет
И в день рожденья каждый
Мне шлёте пламенный привет
И поцелуй бумажный.
А я как ваш конверт возьму,
Так сразу вздох протяжный.
А почему? А потому –
Там поцелуй бумажный.
Спросил мой друг, что рядом жил,
В одном застолье бражном:
– Ужель ты только заслужил
Быть награждён бумажным?
– И черт с ней! – я сказал ему
В час горечи отважной.
А почему? А потому,
Что поцелуй бумажный.
Однажды всё ж попутал грех.
Мне было даже страшно –
Поцеловала вдруг при всех…
И, не совсем бумажно!
Как только вспомню этот миг –
Восторг семиэтажный!
Ведь я за столько лет привык,
Что весь ваш пыл бумажный.
И всё ж хочу вопрос задать
Прямой, простой, сермяжный:
Лет через двадцать можно ль ждать,
Совсем уж не бумажный?
Вы в кабинет средь бела дня
Вошли и весело сказали:
– Хочу я, шеф, чтоб вы меня
Сейчас и здесь поцеловали.
Что я в ответ вам мог сказать?
Не столь уж тягостная просьба.
Не в силах был я отказать.
И много ль стоиков нашлось бы?
С тех пор минувших дней – не счесть!
О, молодость!.. Но я не скрою,
Тот смелый зов: «Сейчас и здесь!»
Доныне мнится мне порою.
«О, как внезапно вы исчезли!..»
О, как внезапно вы исчезли!
Как метеор или звезда.
Как пережить, что делать, если
Бесповоротно, навсегда?
Теперь вы далеко-далёко,
А я о встрече наших дней
Твержу в отчаянии Блока:
«Иль это только снится мне?..»
МЫ ЖИЛИ ТОГДА НА ПЛАНЕТЕ ДРУГОЙ
«Есть в России славный город Севск…»
Есть в России славный город Севск.
Знал его я, так сказать, из книжек,
Как Алексин, Почеп, Луцк, Ижевск,
Что он мне? Ни мёда, ни коврижек.
Но теперь я знаю: во Вселенной
Равных нет ни близко, ни вдали –
Здесь в Господний день благословенный
Разве не с небес вы снизошли?
Неужели чувство притупило
Слуха остроту и зоркость глаз? –
Всё мне, что вы делаете, – мило,
Всё, что вы ни скажете, – как раз.
Если так, то это, право, грустно,
И слова мои, выходит, лесть?
Нет, меня не ослепило чувство.
Просто вот такая ты и есть!
Но на вольность сердца нет управы:
Мне ведь мил у вас любой пустяк,
Даже если вы совсем не правы
Или вдруг сморозите. Да как!…
Мне неудобно… мне неловко… моё патриархальное воспитание…
Она о себе в письмах
И никакая ты не скромница,
И вовсе не патриархалка,
А не дающая опомниться
От прелести своей нахалка.
«В последний раз как никогда вы были…»
Последний раз я видел вас так близко…
Александр Вертинский
В последний раз как никогда вы были
Так милостивы, так щедры со мной,
Что даже руки взять мне разрешили,
Не пряча их, как прежде, за спиной.
А уходя, приблизили ланиты,
К ним троекратно приложился я.
Зелёными глазами Аэлиты
Вы улыбнулись, что-то затая.
Но так нежданно сразу столько света,
Что в после вас наставшей тишине
Я в страхе прошептал: «А вдруг всё это
Вы в знак прощанья подарили мне?»
И снилось мне: в благословенный час,
Отбросив прежние личины,
Ко мне пришла ты в первый раз
Без всякой видимой причины.
Дорогой самою прямой
Тебя вели душа и тело,
Чтобы сказать: «Невольник мой,
Я так обнять тебя хотела!..»
Никак я сразу не пойму,
Свет, озаривший всё, – откуда?
Но тотчас сердцу и уму
Открылось: да ведь это чудо!
Проснувшись, долго я лежал,
Прислушиваясь к сердца стуку,
Но, право, не воображал,
Что сон, как говорится, в руку.
Порой мечты, что в сердце носим,
Всё ж могут сбыться не во сне.
Благодарю за Болдинскую осень,
Её шутя ты подарила мне.
Мадам, уже падают листья…
Александр Вертинский
Мадам, вот уж листья опали,
И я больше петь не могу,
Но вы огорчитесь едва ли
На дальнем своём берегу.
Могу я вам с грустью признаться,
И вы уж поверьте, мадам,
Печалиться или смеяться
Я повода больше не дам.
Пора! Все сомненья отбросим
И все ухищренья ума.
Да, в Болдине кончилась осень.
Холодная будет зима…
СЛЁЗЫ ЛЮДСКИЕ… О, СЛЁЗЫ ЛЮДСКИЕ…
«Если смысл давно минувших дней…»
Если смысл давно минувших дней
Для тебя пустяк всего лишь сущий,
Ты осмыслить то хотя б сумей,
Что умерших больше, чем живущих.
Днём весенним, солнечным и ясным,
В парк Петровский с дочкой раз мы шли.
Может, мир ещё таким прекрасным
Не был с сотворения земли.
Только вдруг у одного подъезда –
Толчея, цветы, венки и – враз
В вечности не стало горше места,
Чем дорога наша в этот час.
Хорошо бы обойти сторонкой,
Не мрачить весенней красоты.
Но уж поздно, рядом голос звонкий:
– Папа, что тут, почему цветы?
– В этом доме кто-то умер, дочка, –
Я негромко отвечаю ей, –
Кто-то до последнего листочка
Книгу жизни дочитал своей.
Но она опять и так же звонко:
– А цветы? Их надо бы сберечь. –
Этим лишь внимание ребёнка
Смерть смогла на первый раз привлечь.
Памяти И. П.
Над Адлером поднялся самолёт,
Но вдруг вильнул и в море рухнул слепо!..
Идут года… Лежит под толщей вод
Красавец «Ту», в то утро ставший склепом.
Кто с криком, кто с мольбою на устах,
Условно похороненные нами,
Сидят все пассажиры на местах,
Привязанные навсегда ремнями.
И среди них есть женщина одна,
Мне преданная всей душой когда-то…
За что ей смерть такая суждена
Во чреве аэроморского ада?
Она была добра ко всем, всегда,
О ней никто словца не скажет плохо.
Уж если смерть, когда ты молода,
Её бы смерть должна быть лёгким вздохом.
Я так легко, шутя её любил.
И так давным-давно всё это было,
Что я тех дней волнение забыл,
А ведь она, быть может, не забыла.
Что, если, и глаза уже смежив,
Увидела она за миг до смерти
Не только тех, кто только ею жил,
Но и меня, кто был порой с ней лжив,
Неблагодарен и немилосерден?
Памяти Бориса Балтера
Шёл фильм. Кабирия-Мазина*
Кричала, что не хочет жить.
А рядом, в доме за низиной,
Оборвалась взаправду нить –
Нить, что была такой суровой,
Такой натянуто-прямой:
Майор в отставке, густобровый
Старинный однокашник мой,
Упал и больше не поднялся,
Как поднимался столько раз…
А на столе лежать остался
С оборванной строкой рассказ.
Его вдова у изголовья
Кровати низкой на полу,
Ещё не зная доли вдовьей,
Глядела горестно во мглу.
И вздрагивала, как осина
Под резким ветром на юру…
Ты помолчи пока, Мазина,
Ты пожалей сперва сестру.
Малеевка, 9 июня 1974
* Фильм «Ночи Кабирии». Джульетта Мазина – знаменитая итальянская актриса.
Здесь всё меня переживёт…
Анна Ахматова
Вновь разыскал я ту опушку
И побывал у тех берёз,
Где то печалили друг дружку,
То хохотали мы до слёз.
Здесь всё как было! Всё как было
В тот августовский тихий день…
Ты помнишь, ты не позабыла? –
Цветы, шмели, замшелый пень…
И так же шелестят стрекозы,
Просторно так же и светло…
И подступают к горлу слёзы:
Здесь всё тебя пережило.
Я не видал тебя в гробу,
Не бросил горсть земли в могилу,
Но и благодарить судьбу
За это тоже не под силу.
Смотрю на давний твой портрет
И оживает всё сначала:
Ты та же – двадцати двух лет,
Когда меня с войны встречала.
Красновидово, декабрь 2005
Мне снился сон: в простом конверте,
Так часто радовавшем нас,
Весть о моей внезапной смерти
Ты получила в некий час.
Прочла – и задохнулась болью,
И скомкала конверт в горсти…
О, как же скорбной сей юдолью
Теперь одной тебе брести.
Я, вдруг заплакав безутешно,
Проснулся. Ласточка моя,
Спала ты рядом безмятежно.
А я всё плакал, плакал я.
ИЗ ПОЭЗИИ НАРОДОВ СОВЕТСКОГО СОЮЗА.
ВОЛЬНЫЕ ПЕРЕВОДЫ
Северная Осетия, Владикавказ
Писатели нередко говорят,
Что впереди ещё
их Книга Жизни,
Их Главный труд, который каждый рад
Преподнести народу и Отчизне.
А я свой Труд – читатель с ним знаком –
Издал давно без шрифта и бумаги:
Он был написан яростный штыком
На пламенем охваченном рейхстаге.
Написал на родном языке
одну только книгу Коста –
«Осетинскую лиру».
Но нет на земле осетина,
чтоб ему эта книга,
как сердце народа чиста,
всю бы жизнь
и в любую бы тьму не светила.
А вот ты, например.
Сколько книг ты издал – и не счесть.
Ты почётный, увенчанный…
Премии, лавры, медали.
А хотя бы строка
у тебя равноценная есть?
Может, сыщешь одну?
Да и то сомневаюсь.
Едва ли.
Всю жизнь претили мне
Словесные игрушки.
И совесть лишь тогда была чиста,
Когда писал я так, как будто Пушкин
Мог прочитать меня или Коста.
По пляжу девушка бродила.
Мы молча ей смотрели вслед,
Одни – как на снаряд тротила,
Другие – как на лунный свет.
Всё вкруг неё казалось тайной,
И мы смотрели не дыша.
А весь эффект необычайный
Был только в том, что хороша.
– Она красива? – Вероятно.
– Добра? – Возможно, и добра.
– Умна? Хозяйственна? Опрятна?
– Её я встретил лишь вчера.
Отстань с расспросами, молю.
Я знаю только, что люблю!
Не пою о том я, что на свете
Никого нельзя сравнить с тобой.
Страшно мне: вдруг парни двух Осетий
Кинутся искать тебя гурьбой!
«Взгляд, что ты бросила украдкой…»
Взгляд, что ты бросила украдкой
От строго зоркого отца
Проник мне в сердце каплей сладкой
И в нём пребудет до конца.
Отец твой прозевал угрозу.
Мы скрылись под покровом тьмы.
В знак этого храни ту розу,
Что там росла, где были мы.
В те дни я был тобою пьян.
Пьянили и душа, и тело,
И даже ах какой изъян –
Ты целоваться не умела.
Но Бог такую вот вручил.
Увы… Ты тем была милее,
Что я тебя и обучил,
Стараний жарких не жалея.
Под моря шум, при свете звёзд
Часы не попусту летели –
Ты за каких-то две недели
Постигла всё. Секрет был прост.
Он в том, что ты в те дни была
Так хороша и так желанна,
Что всё иное было б странно:
Ты вся – любить себя звала.
Я послан был тебе судьбой
И потрудился не напрасно:
Я стать тебе помог собой, –
Не только обликом прекрасной.
«К твоему наклонясь изголовью…»
К твоему наклонясь изголовью,
Я гляжу на волос твоих медь.
Рассказать
мне о них не суметь –
Они пахнут неведомой новью.
Я их вижу то гордым убранством,
То мятежным костром на снегу.
Рассказать
я о них не смогу –
Твои волосы пахнут пространством.
Ни поэмой, ни песней, ни одой
Рассказать
невозможно о них –
Непокорных, прекрасных, живых…
Твои волосы дышат свободой.
Да, свободой, пространством и новью,
Незнакомой до нынешних дней,
Но призывней всего и сильней,
Твои волосы пахнут любовью.
Какая радость и мученье –
Звонок твой целый вечер ждать!
Тут страх, тревога, нетерпенье…
Как миг желанный угадать?
И вдруг раздался! Я кидаюсь,
Но трубку не беру. Пока
Трезвоном нежным наслаждаюсь –
Ведь это ты, твоя рука.
Но вот и трубку взял. О Боже!..
Твоё дыханье, говор, смех…
На диво дивное похоже.
Без всех преград, без всех помех…
– Несносно на московских улицах, –
Сказал один москвич, мой друг. –
Мне так и хочется зажмуриться
От рож каких-то, от пьянчуг!..
Ответил я: – Ничуть не меньше
И у меня хлопот с Москвой:
Такая пропасть милых женщин,
Что так и вертишь головой!
Абхазия, Сухум
Сон солдата, вернувшегося с войны
Я тебя не знал в твою весну –
Беззаботной озорной девчонкой.
Но теперь порою, как усну,
Слышу смех твой незнакомый звонкий.
Вижу, как бежишь ты босиком
По траве, ласкающей колени,
Волосы взметает ветерком,
А в глазах – и блеск, и свет, и тени.
И бежишь ты к юному ко мне.
Я тебя ловлю – и как ты рада!
Губы твои нежные – в огне,
Плечи – и тепло в них и прохлада.
Впереди – военная гроза,
Впереди – к таким делам причастье!
А во сне целую я глаза,
Полные неведенья и счастья…
Я тебя до сих пор не забыл.
Я тебя никогда не забуду.
Я ни с кем так разумен не был
И ни с кем так безумен не буду.
Мы расстались. Но память тех дней
Не слабеет. Трубят её трубы, –
Как тогда все тесней и тесней
Мы сливали и души и губы.
Где ты ныне? В какой стороне –
В Сингапуре? в Париже? в Мадриде?..
Но всегда вспоминаешься мне
Звёздной ночью в прекрасной Тавриде.
Там, забыв и небес синеву,
И алмазы росистого луга,
Не во сне – наяву! наяву!
Упивались мы жаждой друг друга…
А потом я любуюсь тобой
И не помню, ты – кто и откуда,
Кем ты послана – небом, судьбой?
И за что мне даровано чудо?.
Азербайджан, Баку
О, Смерть моя! Не торопи свой шаг.
Я не боюсь конца – я взял своё от жизни.
Но у меня долги, а это не пустяк.
Я должен всё вернуть и людям и Отчизне,
Дай время мне!..
Я сладко ел и пил,
Вдыхал цветы в тиши садов отрадной,
Но собственным трудом ещё я не взрастил
Ни злака, ни цветка, ни грозди виноградной,
Дай время мне!..
Сложил я много строк
О павших за народ – известных и безвестных,
Но это всё не то – я был к себе не строг,
А надо так бы спеть, чтоб воскресить их в песне!
Дай время мне!..
Рассказывал земляк,
Что старый наш родник с его водой живою
Почти совсем заглох, почти совсем иссяк…
Придумать должен я, как совладать с бедою, –
Дай время мне!..
Тут юноша один…
В нём искра Божия. И юному поэту
Обязан я помочь вспахать свой первый клин,
Как мне помог поэт, которого уж нету, –
Дай время мне!..
Я много лет назад
Знал женщину. Теперь
она немолодая.
Я виноват пред ней. О, как я виноват!
С повинной к ней пойти – обязанность святая.
Дай время мне!..
На кладбище глухом
Могилка есть. Она осыпалась, осела.
Её бы подровнять, её б украсить мхом –
Ведь там лежит отец – ведь то сыновье дело.
Теперь ты видишь, Смерть,
Что я кругом в долгу, я в вечной круговерти.
То мир, то человек, то хлябь морей, то твердь
Меня зовут – и времени нет у меня для смерти.
Мало ли что хочется рукам,
Их ладоням или кулакам!..
Может, вдруг обнять вон ту красотку,
Может быть, заткнуть кому-то глотку.
Мало ли что хочется ногам,
Их коленкам или их стопам!..
Может, задрожать в минуту страха,
Может быть, кому-то дать с размаха.
Мало ли что хочется глазам,
То способных к смеху, то к слезам!..
Может, не смотреть в лицо беде,
Может быть, не помнить о стыде.
Мало ли что хочется губам,
Или языку, или зубам!..
Может, чью-то тайну разгласить,
Может быть, кого-то укусить.
Мало ли что все хотят они!
Ты на их хотения взгляни –
Этому нас учит жизнь сама –
С высоты и сердца и ума.
Когда рвут небо молнии и гром
И в ужасе трепещет всё кругом,
Как говорит лезгинское сказанье,
Чиж, крохотное слабое созданье,
Ложится навзничь, лапки вверх – и ждёт:
Вдруг свод небесный, треснув, упадёт.
Тогда бы всех нас, жителей земли,
Те лапки вверх торчащие спасли.
И верит чиж в свою несокрушимость.
Наивен, да, но – какова решимость!
1
Как я счастлив, что с тобою встречу
Мне судьба послала лишь теперь –
После всех удач и всех осечек,
Всех приобретений и потерь.
В пору бы страстей первоначальных,
Когда был я слишком прям и смел,
Тихий свет твоих очей печальных
Я бы разглядеть и не сумел.
2
Как долго я тебя искал!
Как жизнь обоих била, мяла.
Души я много расплескал,
И ты утратила немало.
Давно прошла моя весна,
Не за горой – прощанье с летом.
И ты слегка озарена
Печальным предосенним светом.
В моих движеньях и речах
Теперь порой сквозит усталость.
И у тебя огня в очах
И в сердце много ли осталось.
Да, дело близится к концу,
Его лишь неизвестна дата.
Вот – и по твоему лицу
Мелькнули отблески заката.
Но и закатную зарю
Я принимаю как удачу,
И всё равно – благодарю!
И всё равно – молюсь и плачу!
Есть цветок особенный – вневременник.
Он весной и осенью цветёт.
Вот и я того же сорта-племени:
В думах о тебе до тёмной темени
Позабыл, какой идёт мне год.
Ты – моя нечаянная радость,
Ты – моя вневременная грусть,
Ты – и горечь горькая и сладость,
Ты – и силы новые и слабость…
Юноши завидуют мне пусть!
Ах, как он рад: «Какая благодать,
Что не для всех открыта в душу дверца,
И люди могут вечно лишь гадать,
Что я от них таю в глубинах сердца!
Мир и вчера был зелен, ал
И сладок, словно плод инжира,
Но я вчера тебя не знал –
Всю красоту не знал я мира.
Но завтра, если ты придёшь
И молвишь роковое слово,
Мир, что сегодня так хорош,
В моих глазах померкнет снова.
Я удостоен был лишь дважды –
При расставанье у порога –
Почти в беспамятстве от жажды.
А ты держалась чинно-строго.
Ты губы прятала упрямо,
Даря лишь бархат нежных щёк.
Ты знала, если в губы прямо –
То я бы выдержать не мог.
Но ты заботилась напрасно,
Не дав мне в том огне сгореть.
Ведь это было бы прекрасно –
Такою смертью умереть.
Прощай. Я больше не приду.
Ты знаешь, это не легко мне.
Но обо мне хоть раз в году,
В свой день рождения, ты вспомнишь.
Раздастся в этот день звонок,
Поднимешь трубку ты поспешно
И вспомнишь: я один лишь мог
Звонок звонить заставить нежно.
А принесут тебе цветы,
И, может, навернуться слёзы,
Когда в них не увидишь ты
Своей любимой чёрной розы.
И вдруг за праздничным столом
Тебя кольнёт моя отлучка.
И встанет над твоим челом
Никем не видимая тучка.
Ты пишешь мне, что плачешь над строками,
Что я тебе с восторгом посвятил.
О, эти дни!.. Мы как за облаками
Парили меж созвездий и светил.
Ты плачешь не в порыве умиленья,
Не потому, что хороши стихи,
А потому, что кончилось паренье
И к этому сердца уже глухи.
Прошли и отшумели наши грозы.
А впереди – забвенье и покой…
Дай я утру твои святые слёзы
Дрожащей, слабой любящей рукой.
Дагестан, Махачкала
Вот возвращаюсь я с работы.
Жена и дочь навстречу мне.
Полна любви, полна заботы
Их речь обычная вполне.
– А мы тебя заждались. Право!
Устал? Должно быть, хочешь есть?
Смотрю я: вот моя держава,
Моё достоинство и честь!
Здесь всё привычно, всё известно,
Надёжно, искренно, светло…
Мне быть главой здесь очень лестно.
Ей-ей, мне в жизни повезло!
Хоть не нажить здесь громкой славы,
Но вот чем жизнь озарена:
Без этой в три души державы
Мне мать-держава не полна.
«Шла женщина с ребёнком на руках…»
Шла женщина с ребёнком на руках,
Завёрнутым умело в одеяло.
Так плавно и легко она ступала,
Как будто Богоматерь в облаках
Над грешною землёю проплывала.
С таким благоговением несла
Она своё возлюбленное чадо,
Что кто-то тихо усмехнулся рядом:
– Как будто не ребёнка родила,
А целый мир, и вот безмерно рада.
Но в одеяльце спрятанный кумир
И в самом деле, был огромный мир.
Ты вышла проводить меня к порогу.
Глухая ночь. Мы обнялись, и я
Шагнул во тьму. Но, выйдя на дорогу,
Я обернулся. Милая моя!
Стояла ты на том же самом месте,
И молча среди полной тишины
Твой силуэт нарисовали вместе
Ночная тьма и свет из-за спины.
Пройдя ещё, я оглянулся снова.
И это повторялось много раз.
И с уст моих рвалось прощанья слово,
Покуда свет за далью не погас.
Мы думали, разлука будет краткой,
Но вот уж миновало столько лет,
А я ни мимолётно, ни украдкой
Не видел твой прекрасный силуэт.
Но мнится мне, что ты все эти годы
Стоишь в дверях с полночи до утра.
И я шепчу в дни пасмурной погоды:
– Не простудись. Иди домой. Пора.
Кабардино-Балкария, Нальчик
Наркозависимость ужасна,
Хоть с нею лично не знаком.
Моя зависимость в другом.
И как она многообразна!
Зависим я от встречи с нею,
И связан я её звонком:
Вот не пришла – я как болею,
Вот не звонит – я нервов ком.
От взгляда, смеха, шутки, писем
Да от причуды, наконец –
Во всём я от нее зависим.
Ведь есть зависимость сердец!
И если хлопнет дверью громко,
Отринув все мои мольбы,
Вот тут-то и начнётся ломка,
Быть может, всей моей судьбы.
Какая умница! – вчера воскликнул я. –
Как по моим стихам прошлась ты ловко!
Какая деликатность и сноровка!
Ты перл и диамант, душа моя.
Но тут, ведь ни на что не намекая,
Сказала ты: – А я во всём такая!
– Во всём, во всём?
Почти готов поверить.
Но кое в чём хотелось бы проверить…
Ты не должна на скепсис мой сердиться,
Отрадно в чём-то лично убедиться.
Женщина серёжку обронила,
На свиданье тайное спеша.
Целый день она себя бранила,
Ангельская грешная душа.
– Так тебе, беспутная, и надо, –
Всё твердила бедная со зла.
И снедала душу ей досада,
И несчастней всех она была.
Но при этом – всех счастливей женщин,
Потому что милый уверял,
Что в тот день он потерял не меньше –
Разум свой и сердце потерял.
В шести домах встречались мы,
В шести убежищах скрывались.
Там от житейской кутерьмы
Мы в омут радости кидались.
В шести – твой запах, смех и речь…
Я там немел от восхищенья,
Когда ты сбрасывала с плеч
Всё, что скрывало перл творенья.
Желанный миг! Блаженный час!
Он был бездонным, этот омут.
Хотя давно нам всё знакомо,
Но каждый раз – как первый раз.
Все шесть домов благослови.
Прекрасней не бывает крова.
Но где седьмой наш дом любви?
О, если б в самый первый снова!
Молдавия, Кишинёв
О, если б ног не дотаскать
До той поры достопечальной,
Когда ты весь – одна тоска
От слов до бороды мочальной!
Когда один во всём ты прав
И по утрам при одеванье
Твердишь себе: «Вставайте, граф!
Вас ждут великие деянья».
Когда один ты чист и свят,
А мир предался всем порокам.
В нём стыд и совесть крепко спят,
И он презрителен к пророкам.
Когда и глуби прежних дней
И будущих – тебе разверсты.
Ты зорче всех, ты всех умней,
Но ты один, один, как перст ты!
– Я о тебе скучал. А ты?
Дай без лукавства мне ответ.
– А что мне прятаться в кусты
Я вовсе не скучала. Нет.
– Ты в снах, в мечтах являлась мне.
А я тебе – за столько лет?
– И не в мечтах, и не во сне
Ты не являлся мне. О, нет!
– Как жаждал встречи я с тобой!
А ты искала ли мой след?
– Я не вступала в спор с судьбой.
Ни разу. Нет. Ей-Богу, нет!
– Я всё с тобой забыть могу.
А ты со мной хоть иногда?
– О Боже!.. Пытка… И врагу…
Забыть с тобой?.. Нет… Впрочем, да!
На три села гремят гармони.
Играют свадьбу три села.
Поют и пляшут, бьют в ладони.
Знать, вся округа весела!
И только я в тоске глубокой,
Лишь у меня темно в глазах:
Ведь мы же с ней, голубоокой,
Как целовались-то в овсах!..
Сказала вдруг – и позабыла,
Как во хмелю или во сне:
– Я десять лет его любила… –
Пять этих слов, забыть ли мне!
О, жизни нашей быстротечность…
Мне было слышать их невмочь…
Те десять лет – да это вечность!
А я бы жизнь отдал за ночь…
«Я два часа вчера был подле вас…»
Я два часа вчера был подле вас.
Я ваших рук коснуться мог руками.
Я два часа, не отрывая глаз,
На вас смотрел и любовался вами.
Я два часа ловил ваш каждый вздох
И каждое оброненное слово.
Я два часа молил: – Пошли ей Бог
Всех мыслимых отрад пути земного…
И вот лежит сегодня на весах
Вся жизнь и то, что в этих двух часах.
В дверях ты обронила фразу –
Черту как будто подвела:
– Да, сердцу вопреки ни разу
Я поцелуя не дала.
– Так значит, между нами бездна,
Которую не одолеть?
– Зачем гадать? Вам всё известно.
О чём судить? О чём жалеть?
Выходит, снова мини-встречи?
Ни шквал, ни буря, ни гроза?
Но как мне быть? Ведь эти плечи…
Ведь эти губы… и глаза…
«Мой мир был, как сирень, лиловым…»
Мой мир был, как сирень, лиловым,
Как майский день, он был хорош.
А вот теперь за каждым словом,
За каждым жестом вижу ложь.
Любовь прощает всё на свете.
Прощу и я. Не надо слов.
Но знай: нелепый случай этот
Страшнее всяких катастроф.
«Моих стихов уже не ждёте вы…»
Моих стихов уже не ждёте вы?
Но я вот эти всё же посылаю.
И горечи при этом не скрываю:
Мне кажется, они уже мертвы.
Что их убило, я один лишь знаю.
Теперь за ними – только пустота.
Финита ля… Подведена черта.
Когда любовь отмается своё,
Процессий не бывает похоронных
И не везут на кладбище её
На пышных катафалках пароконных.
Ни ладана, ни плача, ни речей,
Ни музыки, хватающей за душу…
И чем была при жизни горячей,
Тем тишина незыблемей и глуше.
И ты рыданьем Бога не гневи.
Оно – дитя страстей первоначальных.
При будничной кремации любви
Воспоминанья тихи и печальны…
Вы это помните едва ли,
А я запомнил день и час,
Когда однажды вы сказали:
«Я вас люблю. Я думаю о вас».
Лица не видел я при этом.
Слова мне телефон донёс.
И потому невольно следом
Возник – и не один – вопрос.
Что вы под этим разумели –
Быть может, мой к стихам талант?
Мол, как вы шибко преуспели!
Вы суперклассик, литгигант!
А может, просто вы шутили,
Устав от суетного дня?
Да вдруг шаля и объявили
Своим возлюбленным меня.
Я – человек иного круга.
Не притворяюсь, не шалю, –
Прошу всерьёз: и в час досуга
Не троньте слов «Я вас люблю».
Тов. Бушин! Стихотворение Ваше получил. Оно настолько хорошо, что у некоторых товарищей из нашей редакции возникло сомнение, действительно ли Вами написана эта вещь? Не списана ли она из какого-нибудь журнала? Прошу прислать другие Ваши стихи и указать Ваше воинское звание. Не обижайтесь.
Капитан С. Швецов 20 февраля 1945 г. Восточная Пруссия. Редакция газеты 50-й армии «Разгромим врага». (После войны писатель С. А. Швецов много лет был главным редактором «Крокодила».)
Уважаемый Владимир Сергеевич!..
Хотя не люблю стихи, но от Ваших в восторге…
В. А. Родионова, доктор физико-математических наук, профессор. Старый Петергоф.
Пишите больше. Ваши книги зовут к жизни, как весенние ручьи…
В. М. Рожкова. Новгородская область, Шимск.
При мне одна женщина на троллейбусной остановке читала на память Ваше стихотворение «Я убит в «Белом доме».
И. П. Кузнецов. Краснодар
Знайте, что за Ваш героический труд, самоотверженность народ любит Вас.
Н. А. Илларионов. Псковская область, Остров
Дорогой товарищ Бушин!
Большое Вам спасибо, что Вы НАШ… Когда мы читали Ваши стихи, я плакала. Потом внуки попросили прочитать, я им читала и опять плакала… Спасибо, что Вы остались человеком, что жизнь свою живете сразу «набело»… Дай Бог Вам доброго здоровья и сохрани он Ваш светлый разум на долгие годы…
Н. Ф. Пономарева. Ростовская область, Миллерово
Низкий поклон Вам за правдивые книги. Мы очень рады, что у нас есть ещё Бушин!
Р. И. Токмурзин. Удмуртия, деревня Ныргында
Вы не один, Вас понимает народ. Спасибо, что Вы есть. Мы молимся за Вас…
И. А. Абубакаров. Дагестан, Каспийск
Уважаемый товарищ Владимир Бушин!
Даже не знаю, какие слова подобрать, чтобы Вас отблагодарить… Читала Вашу книгу «Победители и лжецы» всю ночь. Читала и плакала от того, что Вы защитили честь и достоинство солдат и полководцев Великой Отечественной войны…
Н. А. Трапезникова. Вологда
Хочу выразить Вам благодарность за то, что есть в мире такой человек – Вы.
В. Т. Сергенов. Смоленская область, деревня Чижовка
Уважаемый Владимир Сергеевич, прочитал Вашу книгу и хочу сказать вот что. Есть ли Всевышний, я не знаю, но если Ты есть, Боже, то покарай эту чёрную банду предателей русского народа, нагло засевших на самом верху.
В. С. Комаричев. Ростовская область, Шахты
Ваш бесстрашный смех сильного русского человека укрепляет меня.
Да хранит Вас Бог!..
Т. Е. Потехина. Новосибирская область, Краснообск
Благодаря тому, что есть такие люди, как Вы, в сердце теплится надежда. Берегите себя…
Москалевы. Московская область, Павловский Посад
Да, есть такие, как Вы: они бьются до последнего патрона…
Б. И. Широков. Московская область, Клин
Открывая свежую газету, первым делом ищу Бушина. Стихи читали и перечитывали со слезами. Спасибо!
О. Г. и В. В. Шуваловы. Мурманская область, Апатиты
Ваши произведения очень правдивы, остры. Они понятны нам, простым людям, помогают побороть трудности, вселяют надежду… Стихи же Ваши доходят до глубины души, доводят до слёз… Долгих Вам лет жизни.
С. С. Сагадеев. Уфа
Владимир Сергеевич, я Вами горжусь! Чтобы писать такие стихи, как «Двадцать восьмая могила», «Письмо генералу Полякову», «Последний редут», нужна не просто смелость, нужно мужество, даже самопожертвование. Вы нам нужны! Желаю здравствовать многие лета. Закончу словами Некрасова:
Природа – мать! Когда б таких людей
Ты никогда не посылала миру,
Засохла б нива жизни…
М. Ф. Схоменко. Иркутск
Здравствуйте, дорогой Мой Человек!..
Я счастлива! Представьте себе, вхожу на почту, опускаю в абонементный ящик № 3 газеты (я подрабатываю курьером по разноске почты), а мне кричат: «Нина Васильевна! Получите заказное письмо! Я ахнула и кричу на всю почту: «Это Владимир Бушин!» – «Кто?» – «Всем известный поэт, публицист – вот кто! Ясно?» Послала всем воздушный поцелуй и понеслась с такой улыбкой, что на улице жители моего микрорайона тоже заулыбались. На работе показала всем присланное Вами богатство и прочитала вслух стихотворение «Двадцать восьмая могила». Вот так и буду читать все Ваши стихотворения… Пишу и улыбаюсь. Так и буду теперь с улыбкой вставать, с улыбкой спать ложиться…
Н. В. Шапошникова. Орехово-Зуево
- Войдите или зарегистрируйтесь, чтобы комментировать
Комментарии